Три жизни Томоми Ишикава
Шрифт:
– Что, правда?
– Ну да.
– И у кого теперь плохое настроение? Почему ты не хочешь его искать?
– Потому что ты знаешь, где оно. Я больше не хочу играть. Слишком много событий, о которых я не просил; совпадений, о которых старался не думать, чтобы игра не прервалась, ну или чтобы не расстраивать тебя. Но теперь играю уже не я – играют мной. Я стал игрушкой, а не товарищем по команде. Ты сказала, что злишься, потому что тобой манипулируют, но вопросы, которые я так и не задал, предназначены тебе. Я не знаю, что ты делаешь, а ты не рассказываешь. И еще кое-что.
– Я не могу объяснить; я вообще не хотела с тобой связываться. Честное слово, мной тоже манипулируют. – Беатрис понизила голос. – Мне нравилось вместе искать сокровища, это было весело. Ты очень забавный. Но теперь я стала частью какого-то замысла против своей воли и оказалась в неловком положении. Я вынуждена лгать и недоговаривать, только для того чтобы твое приключение развивалось по плану.
– Чьему плану?
– Твоей подруги Бабочки.
– Бабочка умерла.
– Да, ты все время так говоришь, но есть масса доказательств обратного. Видимо, ты – тот самый человек, который может разгадать загадку.
– О чем ты? Что ты недоговариваешь?
Беатрис подошла и поцеловала меня в щеку. Один раз.
– Пошли. Я покажу тебе деревце.
– Зачем ты меня поцеловала?
– Потому что мне стыдно.
Мы обошли трубу и спустились по деревянным ступенькам в маленький садик, и свет на мгновение блеснул на листьях ползучих растений. Беатрис указала на маленькое деревце в горшке, стоявшем на двух кирпичах.
– Низкое, как брокколи, – сказала она, и я подумал, что не прочь поцеловать ее. В губы. Но не стал.
Я присел на корточки и посмотрел на деревце. Оно было красивое. Я понадеялся, что не придется выдергивать его с корнем, чтобы найти искомое. Я поднял горшок и между кирпичей обнаружил жестянку. Старомодную жестянку из-под карамели. Открыв крышку, внутри я обнаружил листок разлинованной бумаги, сложенный квадратиком, с огромной буквой Б, и две карамельки, завернутые в прозрачные фантики.
Записка гласила:
Еще кое-что для тебя, Бен Констэбл, последнее сокровище, очень ценное. Ты найдешь его под деревом, которое питает молодых бабочек, пока они не вырастут, на зеленой лужайке, где я часто сидела с книгой или пачкала руки в земле, когда полола и сажала. Садик рядом с библиотекой на Джефферсон-Маркет был зеленым уголком, самым близким к дому, где я жила, и казался почти что своим. А конфеты сделаны по слегка измененному рецепту, который оставила мне няня. Они называются горькие миндальные ириски. Я сама их приготовила. Надеюсь, тебе понравится. Конечно, хочется так много-много-много сказать, найти, сделать. Приятно бродить с тобой по улицам Готэм-Сити и показывать места из моего прошлого. Жаль, что я не видела улиц, где прошло твое детство. Но время истекло, и мы переходим от скобок к скобкам, и вступление никак не закончится…
Целую, целую.
Я перевернул листок, ища продолжения, постскриптума или последнего примечания, но ничего не нашел. Внезапно мне показалось, что я сейчас расплачусь. Все слишком быстро шло к концу.
– Вот сука, – сказала Беатрис, и я рассмеялся – громче, чем рассчитывал.
– Ты правда так думаешь?
– Не знаю, но очень уж хотелось это сказать.
– Угостить тебя самодельной конфеткой? – предложил я, протягивая жестянку.
– Нет. Я не стану есть конфеты с таким названием. Особенно если их оставила твоя подруга Бабочка.
– Думаешь, она пытается меня убить?
– Понятия не имею. Но абсолютно уверена, что эту дрянь тебе есть не следует.
Я задумчиво постучал пальцем по крышке жестянки и убрал ее в сумку.
– Пойдем?
– А ты не хочешь полюбоваться видом с крыши этого огромного исторического здания? Ознакомиться со своим культурным наследием как человек искусства.
– Нет, спасибо.
– Ладно.
Мы вышли через дверь, не подсоединенную к сигнализации, и Беатрис сказала:
– Все-таки нужно спуститься по лестнице, чтобы ты проникся.
– Хорошо, – согласился я.
Лестница была белая, с мобилем в стиле поп-арт, болтавшимся в пустоте, которую образовывали лестничные пролеты. На стенах кое-где висели картины, как в художественной галерее. Мы спускались молча. Беатрис попрощалась с дежурным. Я даже не взглянул на него, поэтому не знаю, с каким видом он проводил людей, которых встретил пять минут назад.
– Теперь куда? – спросила Беатрис.
– Снова в Уэст-Виллидж.
– Какая досада. Ты не видел большую часть Нью-Йорка. С тех пор как приехал, ты бегаешь по одним и тем же местам.
– Я добрался с Бэттери-Парк до Центрального парка, с Тридцать третьей улицы до Бруклина. И притом пробыл здесь всего неделю.
– По ощущениям, дольше, – произнесла Беатрис. – У тебя есть карта?
– Нет.
Она молчала, но сказать явно хотела многое. Мы шли по Шестой авеню, и я тоже молчал, пускай и хотел о многом спросить.
Я первым вошел в ворота маленького сада рядом с библиотекой на Джефферсон-Маркет. Кот лежал на траве, и мы с Беатрис сели на скамейку рядом с ним. Я огляделся.
– Ты видишь бабочек?
– Нет. Но молодые бабочки живут не на тех же растениях, что и взрослые.
– Правда?
– Подумай сам. Молодые бабочки – это кто?
– Гусеницы.
– А что едят гусеницы?
– Салат.
– Это слизняки.
– А, ну да.
– Насколько я знаю, гусеницы очень любят вербу – как вон та, например, – сказала Беатрис, указав на невысокое деревце.
– Ты и правда все знаешь.
– Боюсь, что так.
– Назови меня трусом, но я не стану копать под деревом средь бела дня. Предпочту дождаться темноты.
– Неплохой план, – одобрила она.
– Ответь на один вопрос.
– Да?
– Как ты платишь за квартиру?
– С трудом. У меня были кое-какие сбережения, но они закончились. Мне нужны доходы, и побыстрее.
– Нет, я имею в виду – как ты это делаешь? Что конкретно происходит? Какие действия ты предпринимаешь, чтобы оплатить аренду?