Три жизни Юрия Байды
Шрифт:
— Нда… это явный склероз плюс истощение физических сил.
— Совершенно верно, товарищ комвзвода. Сам не знаю, почему я так ослаб.
Афанасьев покачал головой. Случись подобное раньше, он дал бы ему наряд вне очереди и не стал бы возиться. Но к этому времени он раскусил хитрости Варухина. Его проделки начали вызывать у некоторых восхищение: мол, во какой ловкач! Кого хочет вокруг пальца обведет. Дурные примеры заразительны, если их не пресечь вовремя. Афанасьев спросил подвернувшегося под руку Кабаницына:
— Помнится мне, вы возле пустующего дома лесхоза выжимали двухпудовую гирю?
— Было дело… Гиря и сейчас лежит
— Вот и отлично. Покажите ее Варухину, пусть принесет ее в лагерь.
Варухин с провожатым ушли после обеда, а вернулись в полночь. У Кабаницына на толстых губах насмешливая улыбка, у Варухина — взмыленная шея.
— Не донес, — доложил Кабаницын коротко.
— Приказание не отменяется. К утру гиря должна быть здесь! — повторил каменно Афанасьев.
На рассвете по обыкновению он встал раньше всех, вышел из землянки. Серая мгла медленно ползла с болота, дубы и сосны еще стояли по пояс в тумане, а вершины их уже отчетливо проступали на фоне заревого неба. Вдруг из тумана появился Варухин. Он шел согнувшись в три погибели, за спиной в мешке горбом торчала злополучная гиря. Отрапортовал:
— Товарищ комвзвода, ваше приказание выполнил!
— Хорошо. А вам ясно, зачем вы тащили такую тяжесть?
— Никак нет!
— Винтовка, как вы говорите, стала для вас тяжелой, значит, вам нужна дополнительная тренировка. Упражнения с гирей укрепят ваши силы, и оружие не будет казаться тяжелым. Занятия с вами будет проводить Кабаницын.
«Тренер» Кабаницын так старательно принялся за своего подопечного, что на площадке позади землянок дотемна не смолкал шум и хохот. В тренировку включались едва ли не все молодые партизаны. И чего только не вытворяли с той гирей! Выжимали, вскидывали, кувыркали ее, как жонглеры, а некоторые даже умудрялись креститься ею. Лишь один Варухин никак не мог с ней сладить.
— Выше! Выше! — командовал Кабаницын. — Партизану и собственный пуп не предел!
— Зачем выше? — вопрошал Варухин с видом мученика.
— Затем, что жир — подножка разведчику. А живот у тебя — смотри! — скоро мой догонит. Но у меня он законный. Я из пузатого рода, понял? Мы, Кабаницыны, с животами рождаемся, а не наедаем, потому и фамилия такая у нас…
— Лучше иметь большой живот, чем маленький туберкулез… — парировал Варухин. Партизаны хохотали, а он знай свое — оторвет чуть-чуть гирю от земли и бросает. Кабаницыну надоело возиться с ним, пригрозил доложить командиру, а сам пошел перекинуться с товарищами в картишки. Помалу и остальные разбрелись, площадка опустела. Прошло какое то время, Кабаницын смотрит — мать честная! Вот это Варухин! Вот это да! Захочет, черт, — гору своротит.
И впрямь Варухин показал себя молодцом. Он не просто вскинул гирю на вытянутой руке, он застыл с ней, точно каменный. Стоит не шелохнется! Ни дать ни взять — Иван Поддубный.
«Надо было раньше припугнуть его…» — подумал довольный Кабаницын и, сделав ход, снова оглянулся. «Что за диво? Сколько ж можно держать гирю?» Заподозрив неладное, он бросил игру, подошел незаметно поближе, плюнул и отправился за Афанасьевым. Оказывается, хитроумный «силач» перекинул веревку через сук, привязал к ней гирю, подтянул на высоту вытянутой руки, а конец прикрепил к стволу дуба.
Афанасьева затрясло. На площадку сбежались партизаны, окружили Варухина. На этот раз никто не смеялся, смотрели на него исподлобья, молчали. Варухин сморщил лицо, снял суетливыми руками очки
Внезапно позади раздался возмущенный голос:
— Изверг! Как вам не стыдно издеваться над советским человеком! Кто вам дал такое право? Не смейте мучить людей!
Партизаны повернулись на голос. Позади стояла Васса. Кулачки прижаты к груди, лицо горит негодованием. Она в брюках, сапогах, в яркой трикотажной кофте. Все это и короткая стрижка делали ее похожей на задиристого, распаленного злостью-петушка. Взглянув на нее, хотелось рассмеяться, но слова, которые она выкрикнула, вовсе не располагали к смеху. Было в ней что-то трогательное и досадное, подкупающая искренность и ложное убеждение.
Партизаны уставились на нее в недоумении: с чего она вдруг раскричалась? Нашла за кого заступаться! За Варухина! Да он сам кого угодно доведет до белого каления. Один Афанасьев знал истинную причину ее свирепости. Губы его начали кривиться в неестественной усмешке. Посмотрел Вассе в глаза, и ему стало жаль ее. Как разуверить неопытную девочку в мнимых достоинствах ее подзащитного? Как объяснить ей, что она глубоко заблуждается? Нет, не объяснишь, ничего не выйдет, упрямая, она не хочет понимать, у нее своя мера поступков и взаимоотношений людских. Ей надо переболеть всем этим, и самой, без посторонней помощи и мудрой подсказки, идти к полному выздоровлению.
Партизаны молча ждали, что ответит Афанасьев командирской дочке и что будет дальше. Но он ничего не сказал. Он отвернулся от Вассы и, прищурив глаза, поглядел пристально вдаль через головы партизан. За ним и остальные стали смотреть в сторону дороги. Там показались двое верховых. Афанасьев издали узнал своих разведчиков Максима Костылева и Якова Чунаева. Между всадниками, держась за стремена, неуклюже шагал какой-то человек с повязкой на глазах. Кто он, издали разобрать было трудно.
«БЛИЦМЕЙДЛ»
Если выйти из ворот кузни и повернуть налево, то перед глазами предстанет довольно обширная площадь. Она не похожа на знаменитые майданы, где когда-то в украинских селах шумели многолюдные ярмарки. В Рачихиной Буде больших базаров не бывало, к тому ж сама площадь для размещения торговых рядов не пригодна. Посредине волдырями бугрилась земля, там и тут зияли какие-то потерявшие первоначальный вид рвы и ямы, и все это буйно заросло чертополохом и крапивой.
Рассказывают, что много лет назад здесь был пустырь, потом на нем заложили церковь. Вырыли под фундамент котлован, навозили кирпича, лесу и вдруг на том месте, где положено быть алтарю, под штабелем досок обнаружили мертвого младенца. Такое место считается оскверненным. Строительство прекратили, кирпич и дерево постепенно растащили крестьяне для собственных нужд, а молиться ходили в соседнее село. Позже откликнулся денежный купец Мармаш, который решил пожертвовать некоторую часть капитала на храм божий. Однако купчишка оказался с амбицией, поставил условие, чтобы церковь, возведенная в стороне от оскверненного места, непременно называлась его именем. Святейший синод начал уж было склоняться к тому, чтобы удовлетворить его притязания, но богоугодная затея лопнула: началась империалистическая война, затем революция. Так и остался храм невозведенным, и если что напоминало о нем, то это лишь бугры, среди которых вольготно чувствовали себя куры да козы.