Три жизни Юрия Байды
Шрифт:
…Утром, еще до того, как въехать подводам на площадь, пронесся слух: везут заложников. Народ кинулся смотреть. Над озаренной солнцем площадью поднялся вой. Юрась вышел из кузни, поглядел, и ясное безоблачное утро опрокинулось: с повозок стаскивали детей. Вот для кого, оказывается, городили!
Ребята лет восьми — десяти, кто с узелком, кто с пустыми руками, испуганные, заплаканные, озираются кругом, ищут родных. Но родных нет, а чужих хмурые полицаи не подпускают. Женщины толпятся, лезут к детям.
— Да сердечные ж вы-ы-ы!..
— Отняли вас изуверы от матушек родных!..
— Сиротинушки
— Господа женщины, осади назад! — орал преисполненный служебного рвения Тихон Латка.
— И что же с вами делают, болезные мои-и-и…
— Господа, тоись, бабы! Тьфу, растуды вашу!.. Куда прете, дуры невоспитанные!
Мать Агнии, толстая тетка Гашка, припала на колени возле стриженого мальчонки, сует ему в руку пышку, а тот смотрит на нее широко открытыми глазами, и синие губы его судорожно вздрагивают от подступающих слез.
Тихон Латка толкает тетку Гашку, та разъяренно машет кулаками перед его носом:
— Злодюга! Кровопивец!
А вокруг причитают, всхлипывают женщины. Девочка с короткой косичкой обхватила тонкую шею курносого вихрастого мальчишки, жалостливо прижимает к своему острому плечику, горько, по-взрослому твердит:
— Ну не плачь же, не плачь, горе ты мое! — и вытирает ему полой кофтенки мокрый нос.
Кто-то принес кувшин с молоком. Афанасьиха торопливо наливает в кружку, дети жадно глотают пересохшими от страха ртами. Кто-то помчался с ведром к колодцу. Тихона Латку оттеснили, но вскоре прибыло подкрепление, и женщин разогнали. Остановились поодаль, утирают фартуками глаза, вздыхают.
Появился Куприян. Он что-то сказал Латке, прошелся платком по блестящей лысине и удалился. Детей начали загонять за колючую проволоку. К раздирающему душу крику малышей примешались голоса взрослых. Дети цепляются друг за дружку, на них напирают, подталкивают.
Юрась стиснул пальцы в кулаки, стоит, смотрит, что творится, а видит только кошку… Кошку и розовый горошек на рубашонке какого-то мальчика. Кошка трется возле его ног, мурлычет, выгибает спину.
Полицейским надоела возня: у них приказ. Тихон Латка, выкатив глаза, гаркнул:
— Цыц! Пропаду на вас нету! — и поддел сапогом кошку. Та отлетела в сторону, упала на четыре лапы и фыркнула на обидчика. Мальчик в рубашонке с розовым горошком жутко, не по-детски завыл. Юрась зажмурился, едва сдерживаясь, чтобы не завыть вместе с мальчиком.
Весь день он ковал все, что попадалось под руку, ковал, чтобы забыться, задушить тяжкой работой мучительное предчувствие подступающей смерти, но тщетно. Никогда он ничего подобного не испытывал.
Солнце скрылось за мглистым горизонтом, опустились сумерки, а над кузней все еще тянулся сизый дымок и громко звенела под ударами наковальня.
— Хе-хе! Порешил два плана отбухать сегодня? — спросил одобрительно дядя Куприян, когда племянник, умывшись, утирался в сенях.
Юрась не ответил, присел на лавку, помолчал, затем спросил хмуро:
— Дядя, что ж это вы с детьми делаете?
— С какими детьми? — переспросил тот с притворным удивлением, отлично понимая, о каких детях идет речь.
— С теми, что вы загнали за проволоку, как
— Не пойму, что ты такое говоришь. Какое мое дело до тех детей? Не я их туда загнал.
— А кто же?
— Хе! А то ты, бедный, не знаешь! Известно кто — немчура!
И Куприян начал разглагольствовать, что это дети тех, кто ушел в партизаны или еще куда. Что ж, ушли — туда им и дорога. Сидели бы тихо-смирно в своих берлогах, никого бы не трогали. Так нет же! Ограбили обоз с германским имуществом, коней увели. Недавно немцы танки из ремонта перегоняли, так они их минами рванули, а танкистов перебили. А в Парасовке? Среди бела дня напали на старосту в собственном доме! Тут хоть у кого терпенье лопнет. Поэтому германские власти приказали взять заложниками детей. Так было всегда. Что ж тут такого? Разве их бьют? Разве над ними издеваются? Гуляют, играют себе на воздухе. А кому свое дитя жалко, пусть возвращается домой, того трогать не будут и детей отдадут. Ну а кто станет упорствовать…
Куприян мог и не объяснять, что ждет их, малышей…
— Чем же виноваты дети?.. — заговорил было Юрась, но Куприян стукнул сухой ладонью об стол. В вылинявших глазах вспыхнули желтоватые пятна.
— Больно ты жалостлив… Как тая Хвеська мокроглазая, что льет слезы над всякой дохлой псиной. Какой же ты козак? Как же ты будешь добывать Украине и славу и волю? Слушай! Чтоб нюни не распускал, с завтрашнего дня сам будешь доглядывать за теми щенятами, караулить их. Из дверей кузни их хорошо видно. А то уже полицейские шипят: мол, староста племянника в полиции для мебели держит.
Юрась мотнул головой, подумал с омерзением: «Да, все закономерно. Сунул палец в болото — затянет всего с головой. Уже затянуло. Дальше опускаться некуда — дно. Теперь уж не выкарабкаться, и никто не поможет: вокруг одни враги».
Хоть и намаялся Юрась за день у наковальни, но сон не шел, морила какая-то могильная тоска. Затем как провал, и такая поперла чертовщина, что нарочно и не придумаешь. Приснился гусак. Без перьев, голый, с длинной, как гадюка, шеей. Висит вверх ногами на потолочной балке почему-то. Цирк! Но не сам гусак поразил Юрася, а то, что голова его вдруг начала быстро распухать, увеличиваться на глазах, приобретать весьма знакомые черты. Юрась узнал свою собственную голову, узнал и содрогнулся. К чему эта голова?
Но тут сон пропал. Юрась вяло ворочался на жестком топчане, пока сквозь дверные щели не пробился лиловатый свет. Встал, оделся, вышел во двор. Солнце только-только взобралось на зубчатую стену леса, и косые лучи его резали глаза. Хаты, заборы, деревья розовели, по селу тянулся жидкий туман. Юрась плеснул себе в лицо из умывальника, висевшего на колу за сарайчиком. Вода — холодная. Молоко в крынке тоже холодное — бабка Килина оставила его в сенцах.
Юрась напился, кинул на плечо стеганку, вышел за ворота. Посреди улицы в пыли воробьи затеяли драку. Из подворотни соседнего дома вылез кобель, потревоженный птичьими голосами, сонно гавкнул. Птицы разлетелись. Юрась поежился — с речки потянуло студеной сыростью. Застегнул ворот рубашки и вдруг подумал: «А детишки? Раздетые, босые под холодным небом?»