Три жизни Юрия Байды
Шрифт:
Он почувствовал себя виноватым перед ними, и опять вернулась вчерашняя невыносимая тоска. Розовое утро померкло. Все зримое вокруг: ослепительное солнце, прозрачный воздух, деревья — показалось ему никчемным, пустячным.
На площади за проволокой детей не было видно, только полицай Микита Смажный в заплатанном полушубке сидел на камне. Увидел Юрася, попросил прикурить. Тот подошел, чиркнул спичкой, спросил:
— Долго еще торчать тебе?
Микита зевнул до хруста в челюстях, сказал с кислой усмешкой:
— Да вот жду не дождусь, когда старостин племяш сменит.
— Поостри
Микита, зная, что ссориться с ним невыгодно, угодливо хихикнул:
— Да я ж шуткую!..
Юрась вздохнул и, посмотрев на загон, увидел в углу лежащих на земле ребятишек…
— Позамерзают они…
— А то не позамерзают! — согласился Микита. — Сбились, как овцы, в кучку, дрожат. — Микита держал цигарку в обеих руках, согревая озябшие пальцы. — Эх, не глядели б очи туды!.. Люди ведь, не собаки. А холод сегодня прямо-таки собачий.
Вдруг Микита спохватился, не наболтал ли чего лишнего? А то еще, не дай бог, этот Байда подумает, что полицейский Смажный сочувствует партизанам, и донесет. И чтобы показать, что судьба детей за колючей проволокой его вовсе не интересует, заворчал недовольно:
— Нет бы в райцентре оставить их… Эге! Все на нас, сивых, свалить норовят. Не спи теперь ночами, трясись. У палки, известно, два конца! Не ровен час, нагрянут папаши этих деток — будет тогда нам баня и с паром и с припаркой…
Видя, что Юрась не уходит, Микита продолжал тянуть свое:
— Сущая каторга, а не жизнь у нас. При Совецькой власти отдыху не было: все планы да трудодни, немцы пришли — и тоже поспать некогда бедному. А другим, холера их возьми, ночей не хватает на гульбу!
Болтовня Микиты в одно ухо Юрася влетала, в другое вылетала, но тут он прислушался внимательней.
— Про кого ты там плетешь?
— Да про кого ж, как не про Гашкину Агнию! Только-только прошлюндала до хаты, — пояснил Микита, яростно растирая окурок подошвой сапога.
…Днем к колючей проволоке опять потянулись женщины. Опять Афанасьиха поила детей молоком, хотя своей коровы у нее не было. Грузная тетка Гашка оделяла детей вареной картошкой и свежими пышками. Приносили кто что мог.
После обеда появился секретарь старосты с банкой клейстера и пачкой каких-то листков. Ходил по селу, расклеивал их на столбах и по заборам. Прилепил и на дверях кузни, где всегда толчется люд. Юрась вышел, прочитал:
«Приказ об усилении охраны дорог и применении жестких мер к населению, оказывающему помощь партизанам.
1. Каждый бургомистр, как и старшина, полностью несет ответственность за безопасность в своем округе, в особенности за охрану дорог. Охрану должна производить днем и ночью назначенная для этой цели сторожевая команда при помощи местных жителей. Примета — белая повязка на рукавах сторожевой команды.
2. В случае налета партизан волость несет полную ответственность за безопасность в своем районе. В случае невыполнения этого со стороны населения будут расстреляны не менее как вдвое больше из числа жителей, чем пострадавших немецких солдат при налете партизанского отряда.
3. При покушении
4. Кто из жителей без разрешения бургомистра дает пристанище и пищу не принадлежащим к волости личностям или вообще им помогает, несмотря на то — мужчина это или женщина, будет повешен.
…Было уже за полночь. Ломоть месяца опустился в размытые темнотой верхушки деревьев. С запада наползали облака, заволакивая звезды.
Куприян с Тихоном Латкой возвращались после проверки полицейских постов вокруг села и нос к носу столкнулись с Агнией.
— О-о-о!.. Дорогая невестушка… — усмехнулся Куприян, освещая ее фонариком. — И где ж ты так припозднилась?
— Гуляла…
— То дело. Гуляй, гуляй, пока холостая. Замуж выйдешь, останется одна дорога — от печи до порога…
Опять вспыхнул луч фонарика, скользнул по запыленным, исцарапанным туфлям Агнии и чуть вздрогнул.
— Э-эх, как ободралась! Чулки-то — рванина… — заахал Тихон и фамильярно похлопал Агнию пониже спины. — А у меня, слышь, есть как раз пара шелковых, заграничных. Ей-бо! У львовских беженок выменял. Хочешь, отдам? С примерочкой?.. Пойдем? — шепнул он, нагибаясь к ней и хихикая блудливо.
Агния отпрянула в сторону и сунула ему под нос самую что ни есть оскорбительную дулю.
— На, понюхай, бурдюк, чем пахнет!
Тихон, опешив от такой грубости, сморщил по-заячьи нос, злобно процедил:
— Дерьмом копченым пахнет!..
Агния высокомерно фыркнула и скрылась в темноте.
— Тьфу, сука! — плюнул ей вслед Тихон и покосился с досадой на Куприяна. Надо же было какой-то потаскухе разговаривать так неуважительно со старшим полицейским, да еще в присутствии старосты! — Ну погоди же, подлая! — буркнул он, оправдываясь. — Что ей пара моих чулок! Офицеры за ночь сколь хошь накидают! На приданое подрабатывает, зараза…
— На приданое, кажешь? — переспросил Куприян в раздумье. Потер рукой морщинистые щеки и, осветив фонариком квадратное лицо Тихона, спросил в упор: — А не на похороны ли нам с тобой копит?
— Как на похороны? — изумился тот.
— Слухай, Тихон, а ты и вправду круглый дурень. Неужели так ничего и не скумекал?
— А чего кумекать?
— Да хоть бы то, отчего ее дуля копченым дерьмом смердит!
— Да отчего ж? — пожал плечами Тихон. — Черт ее знает отчего, а смердит-таки порядочно. Под самый нос ткнула, проклятая!
— А не подумал ли ты, часом, почему девка вся исцарапана и в паутине? Почему чулки на ней, вроде десять котов ее обдирали? Где она могла так гулять, как ты гадаешь?
— Да бес ее знает! В дерезе колючей, видно, валялась… — И, почесав затылок, повторил менее решительно: — А может быть, и не в дерезе…
— Ой, не в дерезе, Тихон, не в дерезе…
— То где ж?
— Это дело надо разжевать… Лес большой… Та-ак… Слухай меня, Тихон, в два уха. Сделаем вот что…