Тридцать ночей
Шрифт:
Его глаза блестели жидкой пеленой. Его правая рука сжалась до белого каления, а его мышечный стержень завибрировал под подогнанным специально под него пиджаком. Точно так же, как это происходило с ним во время его ночного кошмара.
От увиденного, моё опасение было задвинуто в самый дальний угол сознания, тем самым освободив место для чего-то иного: для него. Что там насчёт того, что исцеление страданий других освобождает нас от своей собственной боли? Это должно быть было на клеточном уровне, у нас в крови, потому как прямо сейчас, видя его мучения, единственное, что имело для меня значение так это свести их на нет.
Я поднялась, чтобы подойти к нему,
— Не надо! — сказал он.
Я села обратно на софу, дабы дать ему пространство, в котором он так нуждался.
— Но с твоей же мамой сейчас всё хорошо? — тихо поинтересовалась я, даже, несмотря на понимание, что она должна бы чувствовать себя хорошо, раз уехала в Таиланд. Но, может быть, если он начнёт думать о чём-то хорошем, это поможет ему.
Он нахмурился.
— Нет, и всё благодаря мне. Если бы мой папа не оказался там, чтобы спасти её, она была бы разорвана на части, — он тягостно закрыл глаза.
Дрожь пробирала его снова и снова под его пиджаком, словно корпус боевого коня сдерживали в непосредственной близости к удилам. Мой желудок сжимало синхронно с его содроганием. Я воспроизвела в памяти время, проведённое с ним, посмотрев на всё это через новую призму, которая теперь объясняла абсолютно всё. Всё, кроме того, как это началось. Что с ним произошло? Смогу ли я когда-либо спросить его об этом, не заставив его вновь пережить это?
У меня возник стремительный порыв обнять его, но его защитное поле было практически осязаемо.
— Когда ты вернулся с войны? — спросила я, надеясь, что это не инициирует никакой из его ужасов.
— 31 мая 2003 года, в 8:24 вечера.
— Так давно, — прошептала я. Прошла целая эпоха: — И ты предполагаешь, раз уж такое случилось тогда, то это случится снова, но уже со мной?
— Я не предполагаю, я знаю, — его голос был непоколебимым. — Помнишь, что я сказал тебе о своей памяти, Элиза?
Я попыталась добраться до сути нашего диалога в поисках того, что могло бы мне это объяснить. Затем озноб снова пробрал меня до глубины души, и я задрожала.
— Если однажды ты что-то переживаешь, то всегда возрождаешь это в своей памяти с предельной ясностью? — прошептала я.
Он кивнул.
— Как только эта ретроспектива становится своего рода спусковым крючком, независимо бодрствую я или в состоянии сна, я буду действовать именно так, как поступал тогда, чувствовать именно то, что чувствовал в тот момент, и последствия будут точно такими же, — он говорил медленно, как будто читал приговор.
— Всегда?
— Всегда.
Это слово повисло между нами, оно не имело ничего общего с обещанием, которое имеет силу для других пар. Безрассудно, в своём сознании, я представила образ другой девушки, находящейся в совсем другой части земного шара в эту самую секунду, тёплую, а не холодную, с другим мужчиной, лучезарно улыбающимся, а не мертвенно-бледным, их тела сплелись на тесной софе, они нашёптывали друг другу "всегда".
— Я не могу контролировать это, Элиза, — образ пары тут же испарился. — Особенно с тобой.
Я взглянула на него. Внимательным взглядом он прослеживал линию моей челюсти, моего горла. Ещё одна волна озноба накрыла меня, на этот раз в волнении за себя.
— Почему со мной? Что заставляет меня быть в большей опасности?
Впервые, за всё время, он улыбнулся. Это была печальная улыбка, за которой мы иногда прячем
— С тобой всё сложно.
— В чём сложность?
— То обстоятельство, что когда я вначале смотрю на тебя, я ощущаю умиротворение. Мне очень сложно сохранять свой контроль и бдительность, когда ты рядом. Я не испытывал такого чувства никогда ранее ни с одним человеком.
Я была всего лишь женщиной, поэтому, несмотря на озноб, я не смогла сдержаться и задала вопрос:
— Почему не испытывал?
Его улыбка стала искренней, с намёком на ямочку.
— Как же объяснить это?
Он окинул взглядом гостиную комнату. Его глаза натолкнулись на висящую на стене фотографию: Реаган с Хавьером окружили меня с двух сторон, когда я задувала одну единственную свечу на пироге в честь моего первого юбилейного года в Штатах. Он перевёл взгляд обратно на меня.
— Понимаешь, когда мы встречаем людей, это всегда происходит в определённые ситуации. Где они были, что они говорили, делали, чувствовали. Мы все испытываем первые впечатления, но для меня эти впечатления являются неизменными. Какую бы реакцию они не вызвали у меня в тот момент, это будет именно та реакция, которую я вновь испытаю, когда увижу их в следующий раз. Мои отношения к этим людям могут меняться, но, то первоначальное восприятие всегда будет моей первой ответной реакцией.
— К примеру, твоя соседка и твой партнер по танго. Впервые я увидел их, когда находился на верхнем этаже ресторана "Андина". Они позволяли тебе напиваться и потенциально подвергали тебя опасности. И он танцевал с тобой, твои ноги заплетались, но ты выглядела такой... такой потерянной, печальной. Я наблюдал за твоим танцем. Ты двигалась словно вода. Такая красивая, но ты ни разу не улыбнулась. Затем ты накинулась на свои напитки, как морпех перед дислокацией, и никто из них тебя не остановил. Ну, такого умалишённого как я, сама мысль о тебе расстроенной, или в подавленном состоянии, или напившейся, или попавшей в автомобильную аварию с мужчиной, у которого, как выяснилось, нет даже страховки — заставила меня познать вкус крови. Поэтому каждый раз, когда я увижу мистера Солиса или мисс Старр, они будут бесить меня. Со временем они могут начать мне нравиться, я могу начать их уважать, быть им благодарным за проявленную ими к тебе любовь —, — он указал на фотографию, — но всё рано, при первом взгляде, та первоначально испытанная ярость будет проявляться, пока я не возьму её под контроль.
Я утратила способность говорить. Даже будучи здесь, обсуждая мою собственную безопасность, сама мысль о его глазах, прикованных ко мне, пока я танцевала, и его волнении обо мне, начала возрождать меня.
— Но с тобой, всё иначе, — его голос стал практически ласкать меня. — В тот самый первый раз, когда я увидел тебя, ты была на картинах, лишь маленькая, девственная часть тебя была обнажена, — он сложил свои ладони так, словно держал в руках мыльный пузырь. — Свет, падающий на твои плечи, то, как ты выглядела, словно дышала, нежный изгиб твоей шеи... всё это было умиротворяющим. Я почувствовал... необыкновенное спокойствие... А спокойствие это нечто, чего я жаждал мучительно долго. Это была мгновенная зависимость. Я просто стоял там, смотрел..., — тектонические плиты слегка сместились, и бирюзовые глубины его глаз озарились и успокоились. А затем они начали истлевать: — Но картины были также и чувственными, поэтому спокойствие трансформировалось в вожделение. В сводящую с ума страсть... Это был прекрасный шторм. Две вещи, которые сильнее всего лишают кого-либо контроля.