Тридцать ночей
Шрифт:
Он прислонился к столешнице и притянул меня в свои объятия, вздыхая. Прозвучало это не очень радужно.
— Мария приготовит карнитас. Никто не может устоять перед ним, — сказала я, кладя голову на его обнаженную грудь.
Его кожа была теплой, благоухающей сандалом и нами.
— Антонио расскажет тебе всё о том, насколько прекрасна Америка и, может быть, даже возведёт монумент в твою честь, узнав, что ты морпех, — лепетала я, поскольку он хранил молчание. — И мои маленькие сестрички прожужжат тебе все уши о Перси Джексоне51.
Я подняла на него взгляд. Так как я перечислила всё то, что составляет мою жизнь здесь, я хотела, чтобы он пошёл не только ради меня, но и ради себя. Для того чтобы он смог заняться чем-то веселым и нормальным ради разнообразия. Вышел из своего стеклянного дома и стал частью мира, за который он боролся.
Его взгляд был мягким, но всё остальное в его лице было ожесточённым, словно было выковано из стали. Он очень нежно отстранил меня.
— Нет, Элиза.
— Почему нет? Мы будем вести себя очень осторожно. Я всегда буду держать свою руку на твоей талии. Бенсон тоже пойдёт с нами. Я буду следить за тем, чтобы никто не подкрался к тебе, я обещаю.
— Нет.
— Но ты же ходил со мной пить кофе, и был на презентации, и на работе?
— Да, в некоторых ситуациях, я могу сохранять контроль — но не на вечеринке с детьми.
— А что насчёт моего выпуска? Там была целая толпа людей.
— Я стоял по другую сторону лужайки, прислонившись к дереву. Бенсон находился "в свите".
— Но —
— Никаких "но", никаких "если", никаких "и", Элиза. Именно поэтому я прекращаю это.
Воздух стал неподвижным. Как же быстро прошлое может ошеломить будущее! Всего одно мгновение, один взгляд, одно слово, и мы вновь стали не более чем те, кем мы были в нашем самом худшем положении. Я попыталась дышать, когда наши с ним прошлые жизни столкнулись. Потому что даже если на этот раз это были его демоны, и, несмотря на то, что я расслабилась, я всё ещё была той девочкой в той самой больничной рубашке четыре года назад, подобно лунатику идущей в морг.
— Элиза, детка, посмотри на меня.
Он обвил руками мою талию и подвёл меня к кухонному столу, впоследствии усадив на свой стул. Он опустился передо мной на колени и обхватил руками мои запястья, сродни наручникам.
— Элиза, неужели ты не понимаешь? Если я продолжу это, я дам тебе грин-карту, но отниму у тебя жизнь, которую она тебе может дать. Всё то, над чем ты работала последние четыре года, всё то, что ты создала вот этими самыми маленькими ручками, — он поцеловал их и взглянул на меня, — ты потеряешь. Наши миры не могут сосуществовать. И помни, что я всегда чрезвычайно опасен, когда ты рядом, — его голос сделался твёрдым на последней фразе.
Возможно именно поэтому, мой разум зациклился именно на этом и игнорировал остальное. У меня перехватило дыхание, когда идея посетила меня.
— Но если я успокаиваю тебя, не должно ли это влияние притуплять и плохие воспоминания?
Он покачал головой.
— Нет. Ты успокаиваешь меня, да, но ты не можешь стереть воспоминания об изуродованных детях или об изломанном теле моей матери или м —, — он замолчал, будто произнесённая исключительно одна единственная буква была излишней. Тишина оглушала.
—
Он прикрыл руками мне рот.
— На протяжении длительного периода времени, возможно, но не с моими воспоминаниями.
Моё сердце стало усиленно колотиться, когда я направила разговор с ним именно туда, куда и хотела.
— Так если мы проведём вместе много времени, может быть тогда я смогу помочь тебе?
Его лоб изрезало морщинами, а челюсть сжалась, когда он раскусил мой план. Его ноздри расширились.
— Нет! — произнёс он настолько резко, что я отпрянула назад к спинке стула.
Он выпустил мои запястья и поднялся с колен. Он закрыл глаза, сдавив пальцами перегородку носа. Казалось, будто он считал в уме. В итоге, он сделал глубокий вдох и посмотрел на меня. Сразу же его глаза осветились, и я поняла почему. Они осветились спокойствием.
— Мне очень жаль, — сказал он, его голос звучал мягче. — Я не хотел тебя напугать. Но нет, ты не можешь мне помочь. Даже если я позволил бы тебе провести время со мной, чего я не сделаю, ты ни за что не сможешь продержаться слишком долго, а даже если и сможешь, некоторые воспоминания я никогда не решусь стереть из своей памяти.
Воздух застрял в моих лёгких, когда, наконец, я осмыслила только что услышанное. Не потому, что он сказал, что я ни за что не продержусь — несомненно, это не имело никакого значения. А потому, что он взывает к этим ужасным трагическим событиям свою память. Он оберегает их.
— Почему нет? Если это поможет тебе?
Он покачал головой, стоя прямо, почти что вызывающе.
— Потому что я не хочу этого.
Его взгляд снова обратился к виду по ту сторону окна, точно также как он делал, когда рассказывал о своей матери.
Мои мысли охватил панический страх. Почему кто-то хочет держаться за такое мучение? Это ужасное наказание самого себя. Затем я вспомнила список симптомов, который я как раз просматривала. Комплекс вины. Но что он мог такого сделать, чтобы считать, что заслуживает этого? Как я вообще могу чем-либо интересоваться у него без вероятности катапультировать его в какой-нибудь ужас, который итак уже удерживает его, как заключенного? Совсем иная боль, в отличие от той, которую я ощущала ранее, терзала мои внутренности. Я испытывала боль за своих родителей, потому как оплакивала их. Но я испытывала боль за него, живущего, но всё же погребённого.
Я встала и неслышным шагом подошла к нему.
— Посмотри на меня, — попросила я.
Он встретился со мной взглядом. Лиловый с сапфировой синевой. Я не моргала, когда слой за слоем, темнота отступала, и моё спокойствие брало над ним вверх. Когда его глаза снова осветились яркой синевой, я повернула голову в сторону и заняла позу, точно такую же, какая была изображена на картине.
Он улыбнулся и покачал головой.
— Что же мне с тобой делать?
Будь со мной, занимайся со мной любовью, пока мы оба не свалимся без сил, спрячь нас от всего мира, потому что с тобой всё это будет раем.