Тридцать три несчастья
Шрифт:
— Ой, Александр Владимирович! Тут такое дело… Ну, в общем, это…
— Что?! — заорал Клюквин.
— Вы только не волнуйтесь…
— Умерла?!
— Да господь с вами! С Любовью Николаевной все в порядке, спит она.
В коридоре показался Павел Егорович:
— Александр Владимирович! Хорошо, что вы не ушли. Срочно ко мне в кабинет!
Не останавливаясь, доктор порывисто прошагал вперед. Клюквин с Танюшей направились за ним. Павел Егорович пропустил Клюквина, а медсестре велел остаться. Танюша послушно кивнула и отошла
— Я не знаю, где был этот мальчик и что с ним делали. — Доктор поморщился, беспокойно потер руки и присел на краешек стола. — Сильнейшее физическое и нервное истощение. На теле синяки и ссадины. Сестра обнаружила его в палате на полу. Глубокий обморок. Сейчас им занимаются. Он под капельницей.
— О господи! Значит, я был прав… — казня себя, Клюквин упал на диван.
— Вы о чем, голубчик?
— Видите ли, Павел Егорович, боюсь, что мальчик был похищен какое-то время назад. Мать, вероятно, шантажировали. Как я теперь понимаю, она скорее всего ехала за ним, когда попала в аварию.
— Ах, вот оно что… Но как же он оказался здесь? Ведь в машине его не было?
— Вот этого я пока не знаю.
— Погодите-ка…
Доктор подошел к двери и позвал Танюшу. Та мгновенно выросла перед ним.
— Зайди-ка, деточка.
«Деточка» зашла, смущенно поправляя непокорные курчавые волосы и пряча их под зеленую шапочку.
— Скажи, этот мальчик… Как его?
— Коля Ревенко, — сразу поняла Танюша.
— Да, Коля… Он при тебе у нас появился?
— Нет, я с утра заступила. Но Лидия Геннадиевна, когда смену сдавала, сказала, что он с бабушкой ночью приехал. То есть бабушка была здесь ночью, а потом уехала. А он остался. Просил не прогонять его, ну Лидия и пожалела, оставила. Не надо было, да?
— А где же теперь бабушка? Она что, не приехала за внуком? — удивился Клюквин.
— Ой, я не знаю. Наверное, нет.
— Немедленно позвони ей. Пусть привезет мальчику пижаму, тапочки, ну и прочее. Сама знаешь. Он пока останется у нас. Его необходимо госпитализировать.
— Пал Егорыч, миленький, а куда же я позвоню? Я телефона не знаю.
— Минутку, — Клюквин достал из кармана блокнот и продиктовал номер «Атлантиды». — Это рабочий Любови Николаевны. Спросите Катю, это секретарша, очень милая девушка. Она подскажет, как найти бабушку.
Танюша умчалась исполнять поручение.
— Павел Егорыч, мне необходимо Колю повидать.
— Это совершенно невозможно. Вы не представляете, как он слаб. Удивляюсь, как он вообще сюда добрался.
— Вы не поняли. Я просто хочу на него взглянуть. И еще. Пожалуйста, подготовьте заключение о его состоянии на момент поступления. Это очень важно.
— Естественно. Не беспокойтесь.
Колян выглядел не блестяще. Он очень исхудал, вздернутый нос заострился, глубокие тени залегли под глазами. Острые коленки выпирали из-под больничного одеяла, правая рука бессильно свесилась с кровати, а в левую
— Господи боже мой! Да что же это делается, вот несчастье-то…
В четырехместной палате одна койка была свободна, на двух других, стоящих у окна, лежали старик с длинной седой бородой и молодой парень лет двадцати пяти. Кровать Коляна помещалась чуть поодаль, ближе к раковине.
Дед шамкал беззубым ртом, посасывая хлебную корку. Парень рассматривал голые сиськи, изображенные на первой странице «Московского комсомольца».
Завидев Павла Егоровича, молодой человек отбросил газету и робко поздоровался:
— Здрасьте, доктор…
— Виделись уже, Синяков, на обходе. Позабыли?
Синяков радостно закивал головой и лег, вытянувшись по стойке «смирно».
Дед своих занятий не переменил.
Павел Егорович подвел Клюквина к Коляну:
— Вот, любуйтесь. Если хотите, зайдите ко мне потом. А нет, так подъезжайте вечерком, я до утра дежурю. Или позвоните.
Доктор откланялся.
Клюквин огляделся, взял табуретку и подсел к Коляну со свободной стороны. Он молча смотрел на него, различая в его лице явные черты матери.
Мальчик был очень красив. Светлые свалявшиеся вихры, длинные пушистые ресницы, прозрачная кожа, изящная линия рта — ни дать ни взять Любовь Николаевна в молодости. У Клюквина опять защемило сердце, как давеча в Твери.
— Евдокия Иванна!
— Чего тебе, Синяков? — отозвалась сиделка.
— Откуда это к нам такого дистрофика привезли? Синий, прямо как лягушка.
— Постыдился бы, бугай здоровый! Сам ты синий, Синяков! А лягушки зеленые. Может, он сирота какая. Или родители — алкаши. А вы кто ему будете? — обернулась сиделка к Клюквину.
— Я… Я друг его матери. — Клюквин вдруг почувствовал, что не соврал.
— Ну вот! — обрадовался Синяков. — Значит, не сирота. А чего он у вас такой дохлый?
— Я и сам хотел бы это знать.
Александр Владимирович снял халат, аккуратно сложил его и повесил на спинку кровати. Попрощавшись со всеми, он вышел из палаты и направился к выходу. К Любови Николаевне он не заглянул, решив ближе к вечеру навестить и мать, и сына.
Глава 40
Быстрицкий его уже ждал. Он расстелил перед собой на столе плотный лист бумаги и вычерчивал на нем некую схему, состоящую из кружков и стрелок. В центре этого полотна он поместил круг, начертав там крупными буквами: Воронов Кирилл Анатольевич. От этой надписи в разные стороны расходились векторы к фамилиям Чикина, Николаева, Ревенко, Галушко.
— Резвишься, дитя? Марининой начитался? — спросил Клюквин, окинув взглядом это «произведение». — Лучше бы делом занимался.
— Зря вы так, Александр Владимирович. Может, конечно, и ерунда, но помогает сосредоточиться.