Тридцать три несчастья
Шрифт:
— Ну, это как сказать. Речь пойдет о Елизавете Чикиной и Ольге Николаевой.
Галушко вздрогнул, отставил рюмку и оперся обеими руками о свою мощную палку. Немного подумав, он осторожно произнес:
— Дело, конечно, дрянь. Но я чего-то не врублюся, чем я-то могу помочь? Они артистки, я спонсор. Вы к их руководству попробуйте сунуться.
— Сунулся.
— И что? Не пустили? — ехидно раззявился Галушко.
— Напротив. Очень мило побеседовали. И поэтому я здесь.
— Ладно,
— Вот и хорошо. Я рад, что мы так быстро нашли общий язык.
Галушко растопырил короткие пальцы, придвинул к себе бутылку и разлил водку в две рюмки. Клюквин не отказался и выпил, закусив хрустящим огурцом.
— С Николаевой лично незнаком. Не имел счастья. По телевизору видел раза два. Про Лизку тоже ничего сказать не могу. Говорят, хорошая девка была. И артистка неплохая. Приз главный взяла в прошлом году. Я сам вручал.
— Ой ли?
— Ну, не сам, сейчас не помню. Но я настоял.
— А что, кто-то возражал?
— Ну, всякое было…
— Егор Ильич, время позднее. Давайте не будем ходить вокруг да около. Мне известно о ваших разногласиях с Любовью Николаевной Ревенко по этому поводу. Хотелось бы услышать вашу версию.
— Ах, ты про это… Так эта стерва и противилась, Таньке хотела дать, Садретдиновой. Да я не позволил.
Клюквин с нескрываемым интересом слушал эту историю, понимающе кивая головой и серьезно сдвинув брови. Его даже забавляло, как вдохновенно врал этот апоплексического вида толстяк с бегающими глазками.
— Так вот, — продолжал Галушко, — Любка председателем жюри была, гнула свое. Но я не допустил. Лизка лучше сыгранула, чем Танька. И все заметили.
— А какой же ей был смысл Чикину топить? Ведь она в ее агентстве работала, Ревенко было невыгодно упустить приз.
— А черт ее знает, эту корову! Поговаривают, что муженек ревенковский с Лизкой в близости был. Интимной, между прочим. Вот эта сволочь и мстила.
— Не жалуете вы Любовь Николаевну, как я погляжу.
— Да на кой она мне сдалась? Знать ее не желаю!
— Так это из-за приза вы поссорились на теплоходе?
— Ну конечно! — Галушко взглянул на Клюквина с детской прямотой. — Я ее на место поставил. А эта дура орать стала. Некрасиво, конечно, вышло. Даже стыдно. Но я не дозволил.
— А финансовых разногласий между вами не было?
— Да откуда? У нас сферы разные. У меня — пушнина, солидный бизнес, а у нее — шлюхи.
— В каком смысле?
— В прямом! Она половину своих артисток на всякие презентации как девок по вызову выписывает. Тьфу! Стану я мараться!
— Но, согласитесь, все-таки глупо ссориться из-за какого-то приза. А вы даже угрожали Ревенко.
— Кто?
— Ну не я же.
— Да, прикрикнул пару раз. Было. Не стану скрывать. Так это сгоряча. Разозлила она меня сильно. Может, и брякнул, что прибью ее.
— А прибили Чикину? Или Николаеву?
— Что-о?! — Галушко откинулся назад и, задыхаясь, сорвал с бычьей шеи черную бабочку. — Ты, следователь, к чему клонишь? Щас адвоката позову!
— Это как угодно. Но, исходя из ваших слов, я согласен, у вас нет причин вредить Чикиной.
— Слава богу, дошло! — Егор Ильич облегченно выдохнул и на радостях махнул водочки.
— Но у вас есть причины вредить Ревенко.
— Да я сто раз повторю — на кой ляд она мне сдалась?! Я ее знать не знаю и дел с ней не имею! У нее и без меня врагов до задницы! Пусть сами с ней разбираются. Я и молокососу этому так сказал, и вам говорю! Не стану я…
Галушко вдруг осекся на полуслове и замолчал.
— Какому молокососу? — спросил Клюквин.
— А?..
— Я спрашиваю, какому молокососу? Молокосос — это кто?
— Конь в пальто.
— И все-таки?
— Да репортеришка какой-то… — Галушко замялся, подбирая слова, и зажевал бутерброд с осетриной, явно затягивая время.
Клюквин подал ему стакан с минералкой, тот не спеша выпил.
— Ну, и?..
— А чего? Чего?! Глист какой-то, хотел статью ругательную про Любку тиснуть, фактики у меня выспрашивал.
— Фамилия репортера? Из какой он газеты?
— А я знаю? Их тут толпы шляются.
— А когда это было? Хотя бы примерно?
— Ну… с месяц или два… Не помню.
— А как он выглядел?
— Кто?
— Да конь в пальто. Вероятно, худой, высокий, глаза карие, брюнет? И звали его Кирилл Воронов? Последний любовник Ольги Николаевой, которая бросила вас ради него. Да или нет?
— Нет! — заорал Галушко. — Еще чего! Бросила она меня, как же! Да я сам этой липучке пятки салом смазал! В ногах валялась: «Егорушка, не бросай!» Я этой голодранке как отец был, а она меня триппером заразила. Шубу забрал, которую подарил, и выставил.
— А Воронов чего от вас хотел?
— Не знаю такого. Все, я устал. Прощевай пока, гражданин следователь. В другой раз повесткой вызывай. Слишком много вопросов задаешь. Приду с адвокатом.
Галушко тяжело поднялся, его тут же подхватили под руки и повели к выходу.
Клюквин вышел на воздух. Народу поредело. Публика давно разошлась, актеры поднялись в номера, лишь самые стойкие «бойцы» вспоминали минувшие дни, склонив усталые головы над остатками закуски. Клюквин взглянул на часы — они показывали половину четвертого утра. К нему подошел Корольков.