Тридцать три - нос утри
Шрифт:
...А может быть, все-таки не так уж пусто во вселенной?
Да, конечно, там везде безвоздушное пространство, в котором звезды и планеты и больше ничего. Никакого бога, никакого небесного царства, ни ангелов, ни душ с крылышками. В этом единственная и строгая научная правильность. Но... может быть, все-таки есть где-то уголок, куда с Земли улетает... то, что остается от человека после смерти? Улетит, а потом нет-нет да и коснется живых. Тех, кого этот человек любил...
Ведь бывает же, что рядом с главной правильной истиной существует еще одна. Не очень заметная
Вот, например, Советская власть. Никто же не спорит, что она самая справедливая, против богачей, за свободу всех людей, за мир во всем мире. Недаром же мы победили Гитлера и освободили много стран. И... все-таки в этой власти есть другая, боковая линяя. Иначе как объяснить случай с маминым братом, дядей Сережей, которого Винька видел только на снимке?
Давно, еще до Винькиного рождения, к дяде Сереже пришли люди в синих фуражках, сказали, что он – японский шпион, и увели неизвестно куда. С той ночи до сих пор ничего о нем неизвестно.
А на фотографии дядя Сережа был в буденовском шлеме со звездой, с шашкой на ремне и с орденом на шинели. Как, спрашивается, такой человек мог быть врагом народа и шпионом?
Правильности тут не было ни малейшей, но почему-то до сих пор о дяде Сереже говорили вполголоса и с оглядкой...
Но нет, пример с дядей Сережей неудачный! Это отступление от главной истины – плохое, вредное для людей. Но что плохого, если окажется, что от человека остается живая бессмертная частичка? И что Глебка в самом деле иногда напоминает о себе тихим своим дыханием?
Может быть, это что-то вроде радиоволн, только еще более незаметное и до сих пор не открытое учеными...
Винька повернулся на спину. Невидимый Глебка чуть отодвинулся, но не исчез.
В небе стояли белые облака – словно круглый пар от прокатившихся по синеве паровозов.
Прошло три дня. Винька сидел в своей каюте под досками. Рогожный полог был откинут Винька читал старую подшивку журнала “Огонек”. Ее откуда-то принес тихий Никита. В журналах был напечатан роман писателя Лагина “Патент АВ”. (Непонятно только, как говорить: А Вэ, А Бэ или коротко: Ав?)
Ничего роман, фантастический и с приключениями. И против поджигателей войны. Про то, как один ученый придумал лекарство, чтобы всякие мелкие существа превращались в крупные. С помощью этого лекарства выросли до нормальных размеров два лилипута, один – музыкант, а другой – миллионер. Вырасти-то выросли, но после этого пришлось им нахлебаться всяких бед. А коварные поджигатели-агрессоры раздобыли это лекарство и стали из трехлетних мальчишек выращивать взрослых дядек. Из дядек получались солдаты, которые умели только стрелять и выполнять команды. Такие и нужны были генералам-злодеям. Воспитывали этих солдат очень просто: если подчиняешья – будешь сытый, а капризничаешь – сиди без обеда. Возвращаясь из столовой, трехлетние вояки бодро пели:
Дяденьку мы слушались —Хорошо накушались.ЕслиК Виньке привязалась эта дурацкая песенка. Задумаешься и сам не замечаешь, как уже мурлыкаешь: “Дяденьку мы слушались...” Это на мотив другой глупой песенки, которую в лагере любила напевать вожатая Валя:
На дворе у МашкиСорок три ромашки,На дворе у НинкиНи одной былинки...Винька опять задумался о лагерных днях.
Несмотря на то, что случилось с Глебкой, он вспоминал лагерь по-хорошему. И костры с горячими искрами в густо-синем небе, и песни про аиста, про чибиса у дороги и про тихую сторожку на краю пути; и ребят... Даже толстого дурня Му му вспоминал без враждебности. Мума был действительно дурень, но не фашист и не белогвардеец. Иначе бы он не подружился под конец смены с маленьким Яшкой Гольдбергом, тихим шахматистом, слегка похожим на Глебку...
А еще Винька вспоминал, как Глебка барабанил на утренней линейке. Солнце пробивало густые березы, осыпа ло на Глебку круглые желтые пятна и загоралось на блестящих обручах барабана. В этом воспоминании была и печаль, да. Но печаль как бы с проблесками света.
...Наверху послышались шаги. Незнакомые, явно мужские. Прогнулись доски, с потолка на журнал посыпалась труха. Винька поднял лицо. Шаги стихли. Но Виньке почудилось, что тихо скрипнули сапоги.
Винька выбрался из “каюты” – и вверх, через трубчатую ограду!
– Папа!
Теперь отец был не в солдатской, а в новенькой офицерской форме. При всех наградах. В фуражке с голубым околышем и с “крылышками” над окруженной золотистыми листиками “летчитской” кокардой. В портупее. И кобура – не плоская, не пустая.
– Ой, па-па-а... Какой ты! – И лишь после этого Винька облапил отца, щекой прижался к гимнастерке (под щеку попала пряжка наплечного ремня). От отца пахло шерстяной тканью, одеколоном и ременной кожей.
Отец гладил на Винькином затылке отросшие волосы.
– Папа, ты насовсем вернулся? – И Винька вопросительно отодвинулся.
– Нет, что ты... Я только до вечера. Это случайный приезд. Машину отправил куда надо, а сам – сюда. Знаю, что мама на работе, а ты здесь...—
– У-у! Я думал, ты отслужил...
– Ну-ну, не гуди... Люда дома?
– Нету ее дома. Пошла в институт библиотечные учебники сдавать. А потом еще по всяким делам и к подругам, а после этого в ясли за Галкой и тогда уж домой.
– Жаль... Ну ладно. А ты как живешь?
– Я? По-всякому... Папа, я телескоп сделал, сейчас покажу! – Винька сбегал в дом за трубой. – Вот! Можно глядеть на что хочешь, только там все вниз головой. Он вообще-то для небесных наблюдений. Я Луну жду, но пока что ее не видать, новолуние...
Отец приставил трубу к глазу. Навел на дальний берег оврага.