Трилогия Харканаса. Книга 1. Кузница Тьмы

Эриксон Стивен

Любое произведение искусства имело политический подтекст, но этот портрет выглядел слишком дерзким, слишком смелым, и Кадаспала обнаружил, что его рука и глаз пытаются с этим бороться, сглаживая тона, закругляя те или иные линии, используя понятный только ему язык символов.

«Живопись есть война. Искусство есть война».

Его коллеги наверняка

съежились бы от ужаса, услышав подобные заявления. Но с другой стороны, по большей части они были глупцами. Только Галлан мог понять его. Лишь Галлан одобрительно кивнул бы и, возможно, даже улыбнулся. Существовало множество способов вести сражение. Оружие красоты, оружие разногласий. Поля битвы повсюду: не только на местности, но и в складках висящей портьеры. Линии сопротивления, узлы засад, атака цвета, отступление перспективы. Но при этом каждая победа казалась поражением: в конце концов, он был не властен над взглядом незнакомца, а если искусство и могло осаждать чью-то душу, это походило на наступление вслепую, этакий штурм невидимых стен.

Портрет Урусандера, перед которым Кадаспала сидел теперь, пока угасали последние ночные свечи, нес в себе все раны художника, но кто мог это увидеть? Никто, даже Галлан. Приходилось учиться скрывать собственные страдания, чтобы доставить удовольствие другим.

А Урусандер был воистину доволен.

Кадаспала завершил работу и с восходом солнца собирался уйти.

«Я изобразил того, кто достоин стать мужем Матери-Тьмы. Все увидят его силу, решимость и прямоту, ибо эти качества лежат на поверхности. Но никто не узрит их оборотную сторону – жестокость, таящуюся под покровом силы, холодную гордыню под личиной безжалостной решимости. Крепко сжатый в руке меч, готовый судить.

В Урусандере увидят солдата, готового беспрекословно нести свое бремя, но не заметят при этом ни следа увядшего сочувствия или чрезмерных ожиданий.

Теплые оттенки красок будут лишь намекать на кроющийся под ними металл, и вряд ли кто-то поймет, что обещает этот сплав огня и железа.

Мое могущество

велико, талант несомненен, а видение безошибочно. Но все это не приносит мне ничего, кроме боли. Существует лишь одно божество, и имя ему – красота. В целом свете одна только любовь достойна поклонения. Есть лишь один мир, и мы покрыли его шрамами до неузнаваемости.

Искусство – это язык страдающих, но мир слеп к нему. Навеки слеп.

Урусандер, я вижу тебя в тускнеющем свете, и ты пугаешь меня до глубины души».

– Не поужинаете со мной в последний раз?

Вздрогнув, Кадаспала повернулся и увидел перед собой повелителя Урусандера.

– Когда вы заговорили, повелитель, мне на мгновение показалось, будто я вдруг увидел, как шевелятся губы вашего портрета. Признаться, аж не по себе стало.

– Могу себе представить. Вы создали на холсте полное мое подобие. – (Кадаспала кивнул.) – Сами скопируете портрет для галереи?

– Нет, повелитель. Это дело художников Цитадели. Туда специально отбирали тех, кто хорошо умеет подражать другим. Когда они закончат работу, картину вернут вам: доставят сюда или туда, где вы в конечном счете будете жить.

Урусандер молча подошел к Кадаспале, глядя из-под полуприкрытых век на портрет, и вздохнул:

– Туда, где я в конечном счете буду жить… Любопытное высказывание. Или вам кажется, что меня настолько не устраивает место, где я сейчас обитаю?

– Я ничего такого не заметил, повелитель.

– А если бы даже и заметили, то никогда бы об этом не сказали. И тем не менее, – он махнул рукой, – вы предпочли бы, чтобы я оказался… где-нибудь подальше.

Негромкий звон колокольчиков возвестил об ужине, но никто из двоих мужчин не сдвинулся с места.

– Так или иначе, повелитель, вы получили портрет кисти Кадаспалы, отвергшего сотню других заказов.

– Неужели так много? А я и не знал.

– Те, кому было отказано, не распространялись об этом, повелитель.

Конец ознакомительного фрагмента.