Трилогия Мёрдстоуна
Шрифт:
Вопреки внешней безмятежности, он был не так уж уверен в себе. Скорее — осторожен. Как будто нес хрупкий выдутый из стекла шар с легковоспламеняющейся жидкостью. Как будто сам он и есть этот шар. Через некоторое время его пробрала легкая дрожь — должно быть, от порыва холодного ветра с пустоши. Тогда он осторожно внес себя обратно в дом, просунул голову в цепочку Амулета, заправил его под свитер и принялся зарабатывать свой миллион фунтов.
На этот раз все было иначе.
Начать с того, что возникла проблема с рабочей позой. Текст Покета Доброчеста появлялся на экране, только когда Амулет всей поверхностью прилегал к груди Филипа.
Кроме того, с самим текстом тоже шло туго. Когда Филип писал — пожалуй, точнее надо бы сказать, «принимал» — «Темную энтропию», слова Покета захлестывали экран таким стремительно поднимающимся потоком, что пока Мёрдстоун переводил верхние строчки, следующие напирали на них снизу, непрестанно формируясь из вихрящегося чернильного сумбура. На этот же раз текст полз с паузами, вычеркиваниями, переписываниями по ходу дела. В иные моменты Филип боялся, что догонит его. Вычерпает все, сколько есть, раньше, чем поспеет следующий кусочек. Что придется выдумывать самому. На счастье, до такого все же ни разу не дошло.
Живые картинки тоже отличались. Как и прежде, они были тут, рядом, в одном щелчке — только скоси глаза. Невообразимые, жуткие, потрясающие — за пределами обычных человеческих представлений о возможном. Но слегка тусклее, чем в первый раз. Словно бы кинопроектор работал на меньшей мощности.
И голос Покета звучал чуть иначе. Юмор у него стал слегка вымученным, снова и снова сбивался на скороговорку комика, шутки которого порождены болью. Что было до некоторой степени оправдано, ибо Филип писал — переводил — куда более мрачную и темную повесть. После пяти часов работы он уже не представлял, откуда там мог бы появиться свет.
В «Темной энтропии» свет и тень распределялись почти симметрично. В главе одиннадцатой Морл выудил из генетического котла в недрах Чародейского Университета первого огнельта, отвратительного и мертворожденного. В двенадцатой — Кадрель посадил себе на руку стайку мотыльков размером с воздушного змея и принес их в хижину приемной матери, чтобы ей было легче вышивать при лунном сиянии, запасенном в их крылышках. Во второй части Филип пока что не видел места для волшебного лунного света — как и для какого-нибудь другого источника света вообще.
Было очень странно, что Покет заводит повествование все глубже во мрак безо всякой опаски, без малейшего намека на сожаление. Скорее даже наоборот — почти охотно. Бог ты мой, как же стремительно разворачивалась история. Злосчастье за злосчастьем, без передышки. События, события, события. И все как на подбор — жуткие и кровавые. Было ли тактической ошибкой то, что Покет описывал внутреннюю жизнь Морловых Фул? Было ли изъяном в логике сюжета то, что грем словно бы знал то, чего знать никак не мог?
А еще страннее было, что он, Филип, сохранил способность думать на эти темы. Что даже пока руки его летали над клавиатурой, он мог отстраненно оценивать разворачивающуюся историю. В первый раз ничего подобного не наблюдалось. Тогда он был недвижен и нем — простой приемник, глухой
Но страннее всего был перерыв. Очень длинный перерыв.
На сто первой странице к Филипу начали пробиваться какие-то звуки из его мира. Целая череда звуков — словно кто-то упражнялся в игре на тромбоне с сурдиной. Филип попытался игнорировать их — он находился как раз посреди сцены, в которой Страммер Огард находит Звенящую Руну — но не смог. Тогда он развязал пояс халата и высвободил Амулет.
Это было все равно, что оторвать у себя кусок тела заживо. Экран застыл, двигающиеся картинки остановились. В правом ухе раздался звон теряемых денег. А потом мозг зашелся в ошеломленном — Что? Что? Что? В ванной комнате кто-то был. Филип встал, пересек лестничную площадку, рывком распахнул дверь — и увидел натягивающего штаны Покета Доброчеста. В комнате стояла едкая вонь.
— Всегда хотел опробовать эту штуковину, — сказал Покет. — Свиток с подтиркой — таки годная мысль. Мягкая бумажка — чудо какое-то. — Он заглянул в унитаз. — А как вы теперь убираете? Вот этим вот?
Он нажал наугад на рычажок спуска и с воплем отскочил, когда хлынула вода.
— Ух ты! Все уплыло. Ловко придумано. А там, откуда я, коричневая рыбка — животинка наземная. Ну ты как тут, Марлстоун?
Даже на слух все еще не окончательно пришедшего и себя Филипа бодряческая живость в голосе грема звучала натянуто. И выглядел Покет усталым. И потрепанным. Подол плаща у него, видимо, слегка подпалился.
— О чем тут спрашивать, о чем тут спрашивать. Цветешь, как репка, богат, как барсучье молоко. Хей-хо, да уж. Но — сам-то как ты, Покет, слышу я, интересуешься ты. Рад тебя видеть, слышу я, ты восклицаешь. Но слышу ли? Нет и нет. Вот холера, неужто я оглох?
— Я, — начал Филип. — Что. Как ты?
— Ах да, я и забыл, что ты не человек, а решето с вопросами. Вот-вот, надо думать, доберешься до «кто». Попутал меня с кем-нибудь из других приятелей-гремов, небось.
— Нет, нет. Я просто не ожидал.
Доброчест превратился в живое, пусть и мелкое, воплощение чистейшей ярости.
— Не ожидал, язви тебя? Не ожидал? Марлстоун, мы заключили сделку. Глазами и шарами поклялись! Я три ночи подряд, язвись они, куковал у того Дьяволова нужника или как вы там зовете эти ваши стояки. И ждал. Тебя дожидался, слизнячина ты этакая, задница ты козлиная. И еще полночи потратил, чтобы найти щель сюда. — Он, пошатываясь, шагнул ближе к Филипу и свел большой и указательный пальцы, белые и с синими ногтями, на миллиметр друг от друга. — Я был настолько, вот настолечко от того, чтобы призвать Клятву на твою голову, чтоб у тебя глаза ослепли и причиндалы усохли.
Он вдруг застонал и тяжело привалился к стене.
— Э-э-э-й, — сказал Филип. — С тобой все в порядке?
Доброчест помолчал. Глаза у него были закрыты, веки похожи на скомканные лайковые перчатки.
— В свинячью задницу! Какой там порядок. Видать, приплющило по дороге. Пересох весь, как бабушкины титьки. Отсюда можно пить?
Он кивнул на унитаз.
— Нет-нет, погоди, — сказал Филип. — Я тебе из-под крана налью.
Вернувшись наверх со стаканом, он нашел Доброчеста в кабинете. Тот сидел на узкой кровати, глядя на скринсейвер — фотографию Минервы с высунутым, свернутым в трубочку языком, на котором лежала вишенка.