Трилогия о Мирьям(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети)

Медведев В. Н.

Паровоз останавливается.

— Что случилось? — кричит сквозь шипенье машинист.

— У меня ребенок на той стороне, — отвечаю я, поднимаясь на колени.

— Пускай идет, я подожду, — кричит он.

— Мирьям, иди! — зову я из-за горячих дышащих масляным перегаром колес.

Мирьям пробегает перед паровозом и беспечно бредет по гравию. На лице недовольство, видимо, оттого, что в туфельки набился песок. Она хватает меня за руку. Начинает доходить, что Мирьям теперь явно нуждается во мне, совсем не так, как было до этого,

когда мне требовалась ее решительность и настойчивость.

— Большое спасибо!

Машинист прикладывает руку к форменной фуражке.

Вагоны снова начинают с грохотом катиться.

Вцепившаяся в меня Мирьям шлепается наземь. Я опускаюсь рядом. Она тяжело дышит — и готова вот- вот расплакаться.

— Я боялась, что солдат будет стрелять! — кричит Мирьям под лязг буферов. — Он, наверно, кричал, что стой, старый жулик, и руки вверх! — Слова эти родом из игры, в которую Мирьям играет с ребятами. — А я не могла поднять рук, я держала грязные пеленки. Хельми сказала, чтобы их постирать и принести назад.

Глажу девочку по головке и пытаюсь в то же время разглядеть, что же она такое показывала солдату.

На синем ситцевом с белыми ромбиками платье маленький значок с изображением Ленина…

Звук грохочущих колес усиливается, машинист, проезжая мимо нас, дружески машет рукой.

Улыбаюсь чужому человеку с каким-то неожиданным чувством облегчения.

— Солдат ведь тоже красный, звездочка на фуражке. Почему ты боишься его, если вы оба красные? — требует ответа Мирьям.

— Послушай-ка, — встаю я и поднимаю за собой Мирьям, — если мы начнем сейчас умничать, мы не успеем выстирать пеленки и принести их назад.

Направляюсь на тропинку в лопухах.

Мирьям, сопя, бредет следом.

Все время, пока я стирала, сушила и проглаживала пеленки, — рядом возилась готовая прийти на помощь Мирьям. Меня одолевали разные мысли. Обрывочные, словно брызги, которые летели в лицо, не успевая остудить его, потому что тут же испарялись. Вспоминалась Лийна, хотелось быть вместе с ней, чтобы распутать все эти сложности, и тут же начинало мучить глупое любопытство — каким же все-таки образом Хельми разделила в Юулином саду эту землю, и эти кусты, и цветы. Мерцали, проносясь, воспоминания, и наконец мысли мои сплелись на железных сапогах Юулиного мужа. Громыхала ли я горшками с горячей водой, проводила ли утюгом по влажным пеленкам, в ушах, не переставая, скрипели шарнирные петли железной обувки.

Мирьям, стянув в узел пеленки, нетерпеливо топталась возле двери и взглядом поторапливала меня.

В нужном месте Мирьям опять свернула на тропку в лопухах. Протянула мне свою горячую ручонку, чтобы вместе подняться на железнодорожную насыпь. Состав, который маневрировал здесь до обеда, исчез вместе с приветливым машинистом. Солнце, клонившееся к закату, отсвечивалось на рельсах, препятствий на нашем пути не было. Держась за руки, мы остановились на кончиках шпал, чтобы перевести

дух. Вдруг Мирьям вцепилась ногтями в мою руку.

Эшелона с людьми уже не было.

И вообще нигде никаких вагонов не было.

Мирьям отдернула свою руку. Поковыляла вперед, задевая носками ботинок рельсы. Останавливалась, всматриваясь в разные стороны, хотя и оттуда, где стояла я, невозможно было ничего упустить из виду.

Волоча ноги, Мирьям вернулась назад и расплакалась. Терла кулачками глаза, и я заметила, что руки у нее после плескания в мыльной воде порозовели до самых запястий…

Схватив горсть гравия, она швырнула его на рельсы. Брошенные с яростью камешки с жалобным звоном звякнули о металл.

— Мирьям!

— Я не хочу с тобой говорить! — топнула она ногой.

— Не хочешь, не надо, я же не заставляю. Просто мне вспомнился один случай с дедушкой.

— Ну? — недоверчиво спросила она.

— Дедушка твой сделал однажды себе сапоги с железными подошвами, на шарнирах. Все ходил — железный визг за ним. На булыжнике подошвы нещадно громыхали и на крыльце тоже.

— А зачем он их сделал? — спросила Мирьям, придвигаясь поближе.

— Нечего было обувать.

— Почему?

— Немцы оккупировали Эстонию. Все опустошили, в лавках тоже ничего. Но дедушке твоему хотелось ходить, он все беспокоился, как бы это дальше прожить.

— Наверно, больно было ходить в таких сапогах.

— Надо думать.

Мирьям сморкается и отводит со лба челку.

— Но дедушка твой не жаловался на боль, знай шагал в железных сапогах.

— А я и не знала этого, — с изумлением бывалого человека говорит Мирьям.

— Я сама совсем забыла, — отвечаю ей.

— Это хорошо, что ты вспомнила, — одобрительно произносит Мирьям.

Завидев мою усмешку, говорит:

— Умрешь ты, кто бы тогда мне рассказал?

— Да.

Мирьям снова доверчиво сует мне в ладонь свою руку, мы медленно спускаемся с насыпи.

— У дедушки на глазах растут перелески, а на бровях — купальницы, — вздыхает Мирьям.

— Кто это тебе сказал?

— Дядя Рууди.

Мы шагаем по улице Ренибелла, далеко впереди стоит зеленый деревянный дом, почти такой же, как все другие здесь, в пригороде. Только эти выступы, похожие на штевни, покрытые толем башенки и флюгеры, скрипящие в штормовые ночи.

Клонящееся к закату солнышко слепит глаза.

Лоб сдавливает ощущение тяжести, как будто кто нахлобучил на меня железную шапку.

— Что мы с этими тряпками будем теперь делать? — с деловитой озабоченностью спрашивает Мирьям.

— Не знаю.

— Большие люди должны все знать, — ворчит Мирьям.

Чувствую лишь девочкину руку, ее тепло постепенно передается и мне.

11

— Ты решил, Кристьян?

— Да.

Он тянется через стол и берет мои руки в свои ладони.