Трилогия о Мирьям(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети)
Шрифт:
Может, потому и весь в пустырях этот шар земной, что сады умирают вместе с их созидателями.
Рууди прикидывает что-то, размахивая вытянутым пальцем.
— Возможно, Релли все же заварила эту кашу из-за ребенка. Что ты думаешь о зове крови, о родственных чувствах и прочей подобной муре?
— Не знаю. Не смею осуждать, детей у меня не было.
Рууди кивает и продолжает перечислять:
— Пятнадцать ягодных кустов. Восемь кустов крыжовника. С яблонями будет, наверное, еще труднее.
— О чем ты?
— Сегодня утром бабы
— Не такие уж они сумасбродные, чтобы портить сад, — безучастно возражаю я, уйдя с головой в мысли о Релли.
— Вот увидишь, — злорадствует Рууди. — Земля стала народной. И каждый должен немедленно получить свою полоску. Абсолютно законно, не так ли?
— Кто у них заводила?
— Кто? Конечно, Хельми. Благодарение богу, что мамаша этого не слышала. Не видать бы нам сегодня голубого неба. Задохнулись бы мы в тучах брани.
— Бабы не столь глупые.
— Людей следует принимать за тех, кто они есть. Без иллюзий.
— Не меряй ты всех своей меркой. Сам потерпел фиаско…
— А, — отмахивается он. И, засунув руки в карманы по самые локти, начинает продвигаться, ставя ступню вплотную перед ступней, так, словно собирается измерять величину ковра. Вдруг он принимается с наслаждением хохотать, вздымает к потолку указательный палец и заявляет — Какая жалость, что газеты больше не печатают семейной хроники. Вот бы получилась жалобная история: «Нож в спину хворому!» Существует такая порода жалостливых старых дев — толпами помчались бы утешать.
Рууди смеется во все горло.
— Ох и любишь ты рассусоливать трагедии! Может, Релли по сей день сидит дома и ждет тебя. А молодой господин сбежал под крылышко Михкеля Мююра, вместо того чтобы уладить свои отношения с женой.
— Я упрашивать не собираюсь. Не хочу принимать милостыню, — в сердцах бросает он.
— Ну хорошо, а что ты собираешься предпринимать? Может, попробуешь разнообразия ради заняться работой?
— Работой? — Рууди поднимает брови. — Сто лет как я не видел своих друзей и невест. Все давно забылось!
— Не хватало еще какой-нибудь присказки, вроде той, что работа дураков любит, и прочее.
— Поставь там утюг, — кричит он на кухню, — надо выгладить брюки!
— До свидания, — не скрывая своего недовольства, говорю я.
— До свидания, — равнодушно отвечает Рууди, хотя все же идет в переднюю, чтобы проводить меня. На пороге задерживается, я тоже стою в ожидании, держусь за ручку двери
В Руудином коричневом глазу отблескивает грусть, в голубом — играют чертики, словно после удавшейся мальчишечьей проделки. Бледные губы, казалось, произносят неслышные слова: мол, будь добра, постарайся понять меня.
Меня охватывает какая-то изнуряющая усталость. Резким движением распахиваю дверь в прохладный и сырой коридор.
На крыльце переднего дома громко ступаю на каблуках и, словно назло, вижу у окна, возле чуланов, Хельми; скрестив под грудью руки, она стоит и смотрит, как на веревке, протянутой через весь двор, трепыхается белье.
— Хельми, ты что, собираешься делить на участки этот сад? — спрашиваю я без вступления.
— Другие бабы тоже, — объявляет она радостно.
— Разделите на полоски — сад испортите, — говорю я нерешительно — поспешная наставительность обычно оскорбляет.
— Да-а? — Хельми мрачнеет, еще крепче скрещивает руки под грудью и сварливо начинает покачиваться. — Может, госпожа коммунистка беспокоится за сестрино имущество? Или, может, газет не читает? — Голос Хельми поднимается до пронзительного крика. — Или госпожа коммунистка не знает, что государство отрезает землю у больших хуторов и наделяет участками безземельных крестьян? Или она идет против политики партии?
Увидев мою улыбку, Хельми разочарованно хмурится.
— Послушай, Хельми, — говорю я как можно мягче, чтобы лишить ее возможности раздуть наш разговор до банальной коридорной свары. — Все нужно делать с разумом. Садом можно сообща заниматься. Вместе обрабатывать, а потом урожай разделите. По-человечески. Немного только единодушия.
— Не пойдет! — заявляет Хельми, размахивая руками у самой моей шеи. — Я работаю, копаю, выпалываю сорняки. Я люблю землю! А другой и лопаты в руках держать не умеет, не отличит куста от дерева, а получать урожай — тут как тут. Каждому — по его труду! — победно заканчивает Хельми.
— Ты здорово говоришь, совсем как маленький хозяйчик. Они тоже уверяют, что всему голова — пролитый пот! Если и впрямь разобьете на клочки, то сад потеряет всякую красоту. Под яблонями грядки никак не годятся.
Хельми оставила без внимания мои слова и колкости, ее интерес был уже твердо привязан к земле и ее квадратным метрам.
— Скажи на милость! Да с какой стати земле пропадать. Не зря же я покупала морковные семена! И укроп должен быть под рукой. И сладкий горошек посажу. А что такое красота? Не в горшок ее класть, не уместится она туда. Нет, разделим, и делу конец!
— А бабы согласны?
— Кто не согласится, пусть утрется. Землю получат те, кто хотят ее. Кое-кто и до сих пор боится хозяйки. — Хельми корчит рожу. — Привыкли всю жизнь кланяться перед ней и сейчас по-другому не могут. Не понимают, что власть находится в руках народа. — Она глубоко дышит и жалостно добавляет: — Неужто у моих детей нет права на то, чтобы сорвать собственной ручонкой с куста ягодку?