Трилогия о Мирьям(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети)
Шрифт:
— Ну, она всегда была решительней, чем я.
— С тех пор как я поправился и поздоровел, ты начала где-то пропадать по вечерам. Однажды не появлялась целых три дня. Матери я об этом говорить не стал, не хотелось, чтобы она приказала перебираться домой. В те вечера я доставал из буфета бутылку и наливал себе вишневого ликера, пьянел и сваливался мешком и уже не слышал ночной крысиной возни.
— Да, оставила я тебя на три дня одного.
— Вернулась с каким-то молодым человеком. Антон или как там его? Взыграла во мне ревность, совсем как сейчас у Мирьям, которая терпеть не может моих барышень.
— Да.
— Антон
Водосточные трубы все гудят и гудят.
— Подай мне папиросы, Анна.
Я протягиваю ему скомканную пачку и нащупываю спички. Помедлив, чиркаю.
— Ты плачешь? — удивленно шепчет Рууди.
Отхожу к окну, поворачиваюсь спиной к Рууди и вытираю слезы.
— Не стоит плакать по глупостям, которые случались в молодости.
— Лучше помолчи.
— Хорошо, я лучше помолчу.
Хлопает парадная дверь, кто-то поднимается по лестнице. Неужели Кристьян? Обычно он избегает ступать через Юулин порог.
Шаги идут вверх.
— Ты помнишь яблоню, которая стояла под окном спальни? Там теперь только пень остался.
— Как же не помнить.
— Такого чудесного дерева я больше нигде не видел? Отец все таскал мне яблоки из собственного сада, а я столько наедался твоего «золотого ранета», что папины яблоки доставались другим парням.
— Так как же насчет санатория?
— У меня был хороший друг, Эрка, ему я всегда отдавал самую большую долю. Умер Эрка по-глупому. Утонул в глиняной яме. Смерть его я долго не мог простить своей матери. Она запрещала мне купаться в этих ямах. Почему я не пошел тогда вместе с Эркой, я бы его вытащил. По крайней мере, я так думал. Когда тебя всю жизнь считают убогим, то и сам себя за человека уже не принимаешь.
— Так как же, Рууди? — требую я ответа.
— Я уже сказал.
— Все же…
— У Эрки были чудесные сестры-двойняшки. Не девочки — ангелы. Теперь это — две толстые, дебелые дамы. Брови выщипаны, вместо них над глазами наведены тонюсенькие черные дуги. А были прямо ангелочки.
Рууди смеется осторожно, чтобы не вызвать приступа кашля.
— Из всех твоих сверстниц получились дамы.
— Когда Эркины сестры отправились на конфирмацию, я обломал полжасмина. Конечно, влетело от матери. Зато Эркиным родителям домашнее торжество обошлось дешевле — от запаха жасмина у гостей разболелись головы, и было выпито мало вина. А на другое утро ветки жасмина оказались в мусорном ящике, девчонки же метали гром и молнию — получилось, что я все испортил. Когда же двойняшки выходили замуж, я послал им обеим по охапке вереска. С письменным приложением, что, мол, так и так, хочу исправить старую ошибку.
Рууди снова смеется.
— Не такой уж ты безнадежный больной, — говорю я с облегчением.
— После восстания двадцать четвертого года [5] мы с Эркой выкинули самую замечательную штуку в нашей жизни. Заклеили все телеграфные столбы на улице Ренибелла тетрадными листками, на которых вывели: «Долой белых ищеек!» История эта стоила мамаше нервов. Молила Ватикера, тот помог уладить дело — мол, ребячье баловство, и только.
— Смотри-ка, у тебя имеются революционные заслуги, — смеюсь я.
5
Восстание
— Следующее лето было для Эрки последним.
— Так как же, Рууди?
— Ну, Анна, ты накрепко приклеилась.
— Оживи душу парочкой крепких словечек, я вытерплю, у меня кожа толстая.
Рууди шевелит губами, лицо озорное, хитрое.
— Не получается, — говорит он вслух, — стыдно перед взрослым человеком.
— Ничего, ты только возьмись за ум.
— Или у тебя путевка уже в кармане, что так уверена?
— Достанем.
— Думаю, не стоит. Знаешь, почему? Давно все собирался, да не хотелось портить отношения.
— Наши отношения не так просто испортить, — говорю я ему беззаботно, а у самой какая-то противная дрожь внутри, спешу спросить. — Ты упомянул Ватикера. А, к слову, где он сейчас обитает? Или за море сбежал?
— Зачем он тебе? — удивляется Рууди.
— Надо бы словом перекинуться…
— Давно не видно. Говорят, лесничим или лесником, черт его знает. Где-то в Кяру…
— Так какую же тайну ты двадцать лет держал за зубами? — спрашиваю я с наигранной беспечностью.
— Был страшно наивным мальчишкой. Долго ничего не понимал.
— А дальше что?
— Не волнуйся, Анна, и не торопи ты бедного больного человека. — Рууди возмущенно закатывает глаза.
— Хорошо.
— Стоило тебе выйти замуж за Кристьяна, как вскоре в нашей семье стали о нем плохо говорить. Что он и ветрогон, и что ни на одной работе не задерживается, только знай себе катает сомнительные статейки в сатирический листок, надолго ли так хватит этого Анниного наследства. И я тоже думал, что влипла ты с ним.
Рууди умолкает.
— Это и есть твоя невысказанная тайна? — нетерпеливо переспрашиваю я.
— Мадам, вы сегодня не в форме, чтоб слушать. — Рууди принуждает меня к терпению. Чувствую, что он возбужден, и сама поддаюсь его настроению.
— Собирается тут сегодня кто-нибудь есть? — Юули входит в комнату с тарелкой в руках.
Рууди отстраняюще машет рукой, но я упреждаю его:
— Непременно. Ты, Рууди, подкрепись как следует, а я пока схожу накрою Кристьяну на стол.
— Ладно. Только обязательно возвращайся. А то, может, к утру я уже холодный буду, и аллилуйя!
— Ничего, мы тебе на ночь положим к ногам грелку…
— Страшные вы люди, — вздыхает Юули. — О смерти нельзя говорить А то, глядишь, и… — Она ставит тарелку на стол и вытирает рукавом глаза.
Когда я возвращаюсь, то на тумбочке уже горит лампа с желтым абажуром. Рууди надел на нос очки в черной оправе, в руках у него газета.
— Разворачиваю — и что я вижу: оказывается, Гинденбург помер!
Это его обычная шутка, и тот, кто подоверчивее, не раз попадался на удочку.
Бордовые гардины с желтыми вышитыми розами заглушают дробь дождя по стеклу. Устраиваюсь поудобнее в кресле возле теплой стенки. Отсюда хорошо видно лицо Рууди. Примечаю, что цвет его лица довольно хороший, и это меня успокаивает. Сбрасываю шаль, накинутую на плечи, высвобождаю из туфель ноги и терпеливо приготовляюсь слушать.