Трилогия о Мирьям(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети)
Шрифт:
— Лийна, мы же с тобой с самого детства.
— Что из того… В жизни всякое бывает.
И смеется как-то странно.
— Истеричка, балаболка, — хулит она себя и всхлипывает.
Зарывается лицом в ладони. Я наклоняюсь с зонтиком вперед, чтобы прикрыть ее от дождя.
— …Верила Василию, доверялась слепо. А выходит — не тот человек. Василий относился к Миронову с открытой душой… Ладно. А тут мать подыскивает мне мужика, — распрямляя спину, иронизирует она. — Все допытывается, кто да что, а вспылит — обзывает непутевой девкой, которая нагуляла себе пузо. Это меня-то, тридцативосьмилетнюю бабу!
— Так
— Все-таки мать. Знакомым заливает, что мой муж погиб в Испании. Романтический ореол многим нравится. Иногда кажется, что она сама начинает верить своей выдумке.
Лийна вскидывает голову, пряди светлых волос прижимаются меж воротником и шеей. Она смеется, грудь вздымается и выпирает из-под пальто.
— Знаешь, — продолжает она оживленно, — у меня есть двоюродный брат, такой восторженный молодой революционер. Ходил со всеми к президентскому дворцу, в Кадриорг. После июньских событий служил в Народной самозащите. Теперь уже в комсомоле. Любит выступать! Как говорится, огневой парень. А в свое время, когда нас высылали в Советскую Россию, он еще барахтался в пеленках. Да, выросло новое поколение. Порой кажется, что мы, много пережившие, больше никому не нужны. Зависть берет, когда смотрю на него. Но разве скинешь с плеч годы? Не правда ли, постарела я за это время? — спрашивает она тут же, совсем по-женски, и впервые смотрит мне прямо в глаза.
— Ты, Лийна, вообще не стареешь, — заверяю я серьезно.
— Не придумывай, — усмехается она мягко.
Спрашивает о том о сем, но больше приличия ради.
Догадываюсь о ее нетерпении, и действительно, стоило ливню кончиться, она заторопилась прочь.
По расщелинам бугристых липовых стволов еще стекает задержавшаяся на ветвях влага.
— Двадцать лет таким орясинам хоть бы что, — удивляется Лийна, поглядывая на деревья.
— Да и нам, по правде сказать, следует распроститься с этими годами, — еще раз предпринимаю робкую попытку растопить ее холодок.
Она роется в сумочке, царапает на бумажке свой адрес, мой ей и так запомнится, знакомые места. Подавая на прощанье руку, говорит с угрюмым выражением лица.
— Как хорошо, что мы встретились. Я тебя знала и в то же время как будто и не знала. Невесть чем это все кончится.
Что-то нет у меня уже охоты идти к Лийне в гости, хотя поначалу такое намерение у меня и возникло. Засовываю руку в карман и скатываю адрес в трубочку.
Вот она уходит, Лийна. Вышагивает нарочито легко, как женщина, которая не желает считаться со своим возрастом.
Не стоит и думать, чтобы она оглянулась и помахала рукой.
Дружба наша с ней оборвалась ведь так несуразно.
Не спеша спускаюсь с Тоомпеа по направлению к дому. Зонтик, который мне дала Юули, при ходьбе, подобно трости, достает как раз до земли, и чувство сдавленности, казалось, проходит, когда удается железным наконечником угодить по камню. Только сейчас я замечаю, что зонтик-то мужской.
Лийна в тот раз, конечно же, могла рассердиться, но чтобы сомневаться! В нас! Верно, Кристьян ей никогда не нравился. Уж не подумала ли она, что он мог где-нибудь сказать плохо о Василии?
Мне это ударило впервые в голову. В нерешительности я остановилась.
Некая напыщенная дамочка,
Верно, конечно, и то, что Кристьяну посоветовали уйти из райкома вскоре за последним Лийниным посещением. Может, Калганов, затаив презрение, избавился от Кристьяна? А разговор о здоровье просто болтовня? Почему Кристьян по возвращении в Ленинград не стал восстанавливаться на прежней работе?
Домой идти как-то нет настроения. Хочется побежать за Лийной, расспросить, чтобы все стало на свое место.
Скатанный в шарик Лийнин адрес где-то по дороге выкидываю из кармана.
На каменном парапете сидит старуха, рядом огромная корзина, полная бумажных цветов. Странные розы — синие, черные, белые!
— Не устарел ли товар? — приближаясь к цветочнице, спрашиваю я.
Старуха подзывает меня пальцем еще ближе.
Наклоняюсь вперед и чувствую смешанный запах сырости и лука.
— Душа, она опоры ищет, не то человек злобой зайдется. А цветочки-то, мил человек, в вазу поставишь — все вроде бы за эстонское стоят.
— Продайте мне все ваши черные розы!
— Не, не, — пугается старуха, — что ты, что ты!
Я роюсь в сумке и вытаскиваю деньги.
Цветочница мотает головой. И робко протягивает мне трехцветный букет. И я снова чувствую какой-то земляной запах, дух крестьянской одежды.
— Цветок скорби, небесная синь и надежда тоже.
— Возьму в другой раз, когда принесете красные розы.
Старуха тут же прячет букет в корзину и натягивает на нее холщовую тряпку, рот с усилием кривится в полуусмешку, и она кивает:
— Госпоже красные розы!
На ее простом морщинистом лице застыла неприятная покорность.
Торопливо ухожу, но чувство тяжести опережает и глядит на меня вперемежку глазами Лийны, Кристьяна и старой цветочницы.
Когда Лийна впервые заявилась к нам в тридцать седьмом году со своим горем, было ясно, что она надеется, при моем содействии, попросить совета и поддержки также и у Кристьяна. Поэтому Лийна и прибежала на следующий день узнать, что он думает. Но думал Кристьян как-то странно. И я не смогла передать этого Лийне.
Я болела в тот момент гриппом и валялась в постели. Лийна и внимания не обратила на мое предупреждение, подвинула к кровати табуретку и принялась рассказывать.
Ее Василий, капитан торгового парохода Василий Сергеевич, оказался в немилости у своего помощника Миронова.
У меня еще и сейчас звучит в ушах торопливая и сбивчивая Лийнина речь:
— В порту Гулля Миронов ввалился утром в каюту Василия, взял двумя пальцами недопитую бутылку виски, повертел ее, а сам все зыркал глазами по бумагам на столе. Ты не представляешь, какая у Миронова рожа! Глаза сверлят, как булавки, губы толстые, сросшиеся брови взъерошены. А руки! Как лопаты, пальцы похожи на сардельки. Миронов спросил: что, уже чокаемся с капиталистами? Боже праведный, Василий не первый год плавает по морям, и с Эдвардом они — давние знакомые. Как только прибывает в Гулль, Эдвард тут как тут, встречает, как брата. В тот раз они засиделись до ночи. Василий приплыл из Испании, и они делились своими восторгами.