Тринадцатый двор
Шрифт:
— Да детство вспомнил. Как мать отцу оставила червонец под зеркальцем, а я его украл. Чего вы с Юрой только ни придумывали, чтобы отнять его у меня. А просил ведь всего три вещи: саблю с металлическим клинком за рубль тридцать, килограмм шоколадных конфет «Василёк» и набор из десяти юмористических открыток про охотника и охотничью собаку. Вы с моим братом, других приятелей ваших уже и не вспомню, как шакалы, бегали вокруг меня, и всё же обманули. Купили саблю из мягкого пластика за пятьдесят пять копеек, «стеклянные» конфеты «Дюшес» триста грамм, а вместо набора открыток — два десятикопеечных значка с изображением
Лев Львович засмеялся и, обращаясь к Познякову, с неподдельной завистью сказал:
— А ведь он правду говорит, я и забыл совсем. С такой памятью не Никандра… Сам бы мог президентом стать. Ну, не страны, конечно, и даже не Москвы, а крупной компании, например. А ты чем занимаешься?
— А чем я занимаюсь?
— Не становишься президентом, — миролюбиво ответил Ласкин.
— И ёлочную игрушку ты у меня украл, снегиря.
— Ну, началось!
— А в пионерлагере вместе с физруком по фамилии Шиболтас, ты футбольный мяч ножом резал, игрушки топором рубил. Всё, якобы, для списания.
— Ты меня не путай, — хохотал Лев Львович. — Не меня судят, а тебя. Есть последнее желание?
— Последнее? — вмиг посерьёзнел Василий, словно его должны были расстрелять. — Восстанови на работе бабу Пашу.
— А за что её уволили? — удивился Ласкин.
— За мечту.
— Быть такого не может.
— Сказала девчатам на мойке, что грезит о близости с тобой. Передали слова директору ресторана, он от греха подальше её и уволил.
Ласкин захохотал с такой силой, что казалось, стены задрожали.
— Ну, надо же, опять поймал! Что ты будешь с ним делать? Иди в тюрьму.
— За что? — полюбопытствовал Грешнов, рассчитывая на то, что после такого чистосердечного смеха его должны были отпустить.
— «За что?». За избиение при свидетелях гражданина Берилякина Аполлона Бонифациевича.
— Лжецелителя, что ли? Не было свидетелей.
— А Уздечкин и Сморкачёв?
— Так они же били его вместе со мной. Они — соучастники.
— Были соучастники, а после содействия следствию переведены в разряд свидетелей. И они на тебя показали письменно и подписали свои показания.
— Где они?
— Благополучно разъехались по своим делам.
— Нет у них дел и ехать им некуда.
— Нашлось куда. Сморкачёва, как дезертира, передали в комендатуру. Пусть у них голова болит, как с ним поступить, в тюрьму его или в дисбат.
— Он присягу не принимал.
— Значит, пойдёт служить со следующим призывом. Хватит дурака валять. А Никандра твоего отправили в Малоярославец к соплеменникам.
— Он из-под Ужгорода.
— Они разберутся.
— А меня куда?
— А куда преступников определяют? Отведите его в башню.
На голову Василию надели светонепроницаемый мешок, под милицейским конвоем отвезли и определили в неоштукатуренную обсерваторию Льва Львовича, где в холодной кирпичной башне Василий провёл остаток ночи.
Как привезли Грешнова на место и, сняв мешок с головы, оставили одного, так сразу же он и заснул на ворохе соломы, заранее приготовленном там для него. Проснувшись от
— Только бы остаться живым и не сойти с ума. Господи, какая бы Нина ни была, я на коленях буду молить её о том, чтобы простила меня, дурака, и стала моей женой!
Знал бы Василий, что ни Наталья, уставшая от мужниных выходок и мирно спящая в своей постели, а именно Начинкина, сразу после того, как ей из ресторана позвонил Шептунков и сообщил об аресте Грешнова, перезвонила Льву Львовичу и умоляла:
— Ради Христа! Пусть будет увечный, больной, хромой, но только живой! Ведь у меня, кроме него, никого нет.
— С вами книгу писать о превратностях любви. Да всё хорошо с артистом твоим! Никто его пальцем не тронет. Проспится и придёт к тебе, сказки рассказывать. И за что вы таких любите? — вырвалось у Ласкина выстраданное недоумение. Впрочем, ответа на этот вопрос он не ждал.
К Василию в башню на момент его пробуждения пришёл человек в чёрной плащ-палатке, какие носят в ненастье моряки на флоте. Капюшон поднят, ни глаз, ни лица не видно. Этот человек поставил керосиновую лампу на пол, сел на принесённую с собой раскладную табуретку, поодаль от Грешнова и стал следить за тем, чтобы до приговора суда заключенный с собой ничего не сделал. Именно так расценил его появление узник.
Прокашлявшись, Василий стал рассказывать этому надзирателю, как десять лет назад он в составе команды своего дома играл в футбол с командой соседнего дома на ящик красного вина.
— В начале октября это было. Снег выпал и растаял, но не до конца. На поле жижа, лужи. Основное время вничью отыграли, стали бить пенальти. Брату Ване всего двенадцать лет было, и от его последнего удара решалась судьба матча. А тут со смены пришёл Аркаша Бахусов по кличке «Вонючий» из команды соперников. Он на мясокомбинате работал, жарко от водки ему сделалось, до трусов разделся, на ворота встал. А трусы на нём были модные, белые, в виде трикотажных плавок с гульфиком. Он ими хотел похвастаться. Перед ударом Аркаша кричал на Ваню, угрожал расправой, хотел произвести психологическое воздействие на соперника. Но Ваня оставался хладнокровен, — прицелился, разбежался, ударил и забил гол. А «Вонючий», опоздав, прыгнул за мячом и упал в грязь, в своих белых трусах, в самую жижу. Как тогда все смеялись! Время бежит, уже десять лет прошло.
«Черный человек» слушал молча, и Василия это вывело из себя.
— Знаешь, стражник, — заметил Грешнов. — В пионерлагере кто-нибудь сядет перед отбоем на коечку и начнёт качаться. Сразу вбегает воспитательница и орёт: «Я тебя из лагеря выгоню!». А мы не понимали причин такой неадекватной, на наш взгляд, реакции, и нам никто ничего не объяснял. Взрослые жили в своём мире, мы, дети, — в своём. Время идёт, а у меня так и осталось ощущение того, что живу я в своём, отдельном от всех, мире. Я не понимаю и не принимаю мир, и мир не понимает и не принимает меня. Всё и должно было кончиться застенком, в лучшем случае. А в худшем, — «восьмой день», из царства необходимости — в царство свободы. Освободят от мук. Мой друг Никандр говорил, что у цыгана можно всё отнять, но только не звезды. Я не цыган, но готов повторить за ним: «Отдайте мне звезды!».