Тринадцатый ученик
Шрифт:
– Еле спасся!
– причитал комендант, демонстрируя порезы и ссадины.
– я не я буду, если он у меня по всей строгости не ответит. Ухажер, мать его! Жених! Вояка! Хрен ему назначение! Он у меня с этим же призывом в армию отправится! Пусть там повоюет, в горах! Потому что я всегда за справедливость!
Пусто в коридорах и на лестницах. Тихо. Никого - словно корова языком слизнула толпу. Дневной полноправный свет льется в окно, вспыхивает на цветных осколках, усеявших пол. Вот только что были здесь Андрей и Настя и вместе с Пашей, втроем, охваченные огненной страстью, могли разгадать загадку и тайну предательства, общую тайну человеческого вероломства. Отчего ж чувство такое, что он долго спал и вот пробудился, что протекло время?..
Опустившись на колени, Паша принялся складывать в кучку цветные куски: на одном виден был как будто глаз, на другом - указующий перст, но больше всего находилось удивительно ярких, насыщенных алой краской - берешь в руки и боишься обжечься. Привычное это занятие для сироты и свободного художника - собирать осколки...
Голова кружилась. Сыгравший в предыдущей сцене роль лукавого, искусительного духа-соглядатая, Паша неудержимо проваливался во времени, ощущая себя ветхим, обреченным на погибель сосудом, в который не может заключиться любовь. Цвет крови, цвет ее красного платья застилал очи, и вовсе не в убогой блочной постройке пребывал Паша - а в великолепном, хотя и несколько угрюмом зале, освещенном пламенем факелов. Множество пышно одетых людей толпилось у мраморных колонн, прочие - сидели и полулежали за столами с обильной снедью, а посредине, у вытянутого в форме рыбы фонтана, плясала девушка в алом наряде. Паша вгляделся, обреченно узнавая свою единственную - вовеки - женщину. Что с того, что имя ее звучало иначе - его выкликали повсюду в толпе бородатые, зрелые мужи и безусые юнцы, страстно рукоплеская: "Саломея! Саломея!" Паша не знал, каким образом все воспоминания и ассоциации, свои и чужие, разом вонзились в настоящее и теперь мучали его мозг. Все было живо и одновременно: плотское обладание ею, отчуждение, испуг и бегство от нее, Андрей с ножом ("Будь мне родной!") - все сошлось в настоящем и не давало дышать, мыслить, понимать. Томимый невыносимым грузом, он созерцал, как она возносится и казнит присутствующих мужчин, как она упивается их жаждой, принадлежа всем и отвергая тем самым Пашу. "Я толкнул ее на это", - отчего-то подумалось ему.
Топнув ножкой, она гордо застыла - изящная статуя. Зал зашумел, зашевелился, как море.
– Проси чего хочешь!
– Только не это. Пусть не совершится, пожалуйста, - пробормотал Паша, а высокий атлет с курчавой бородой, стоявший рядом, дружелюбно кивнул.
Значит, он - во плоти и присутствует здесь реально, обремененный знанием будущего: он знает, что она попросит, и даже слегка знаком с жертвой, предназначенной на заклание. Скорбно поникнув главой, Паша услыхал нарастающий рев и победные гортанные выкрики - так торжествует охотник, загнавший в западню зверя.
Огненная девушка, напряженно вытянув смуглые руки в браслетах, несла тяжелый поднос, с одной стороны которого в такт шагам срывались кровавые полновесные капли. Невыносимо было видеть ее сияющее, погибшее, ее безумное лицо.
– Она больна, больна, предательство - это безумие, а безумие болезнь, - причитал Паша, кидаясь куда-то в самый темный угол зала сокрыться от лихорадочных страстей. Убежать прочь, спастись! И мысль, мыслишка словно брошенный в спину камень: ты виноват во всем!
В это мгновение зал охнул как один человек, дрогнул, откатился волной к стенам. Паша, будто на отмели, оказался один на один с плясуньей и человеческой головой на блюде. Андрей! Веки казненного прикрыты, но можно поклясться жизнью: он видит этот зал и Пашу - виновника, свидетеля и участника, - присутствуя здесь в ином, посмертном смысле. Рвотная судорога сжала горло, Паша сдавил ладонями виски и нырнул в толпу. Впрочем, все как будто моментально забыли о необычайной казни. Долетели до слуха некоторые слова: якобы голову другого человека выпросила себе в награду Саломея, но удовлетворилась провинившимся воином, все равно приговоренным к смерти. Уста
Однако толпа, колеблющаяся масса народа, жила своей жизнью. Будто на гигантском карнавале толкался Паша среди смеющихся, обнимающихся, ссорящихся людей. Смутное чувство узнавания бередило душу. Фрагменты разных историй, знакомых и даже в некотором смысле вечных, разыгрывались во всех уголках необъятного, кипящего зала. Вот две женщины выдирают друг у друга младенца, вот в кружке мудрецов и пророков - два жезла, брошенные на пол, покрываются вьющейся лозой и цветут. Паша немеет вместе с остальными: какой жезл расцвел от волхования, а какой Господним произволением - кто угадает? "Мы потеряли истину и не отличаем добро от зла!"
Прямо у колонны, на мраморном, холодном полу сидит худой юноша, в полудреме склонивший на грудь голову. Хотя все одеты довольно пестро, наряд этого юноши - особенный, одежда его сшита из разноцветных лоскутков материи. Паша останавливается, узнавая юношу, и радость заливает его.
– Иосиф!
– произносит он вслух.
Юноша поднимает голову. Неужели человек может иметь такое прекрасное лицо? Сдержанное и печальное, с черными, глубокими глазами... Вот тот, кто знает все о братской любви.
– Я мечтал встретить тебя, прекрасный Иосиф, - выговаривает Паша. скажи мне, что ты думаешь о братстве?
Иосиф не отвечает, лишь каждый шов его одежды как будто набухает кровью. Именно так все и было: братья испачкали одежду его кровью и отнесли отцу: "Смотри, твоего любимого сына разорвал дикий зверь!"
Тогда Паша, торопясь, просит:
– Разгадай мой сон, - и рассказывает о двух братьях и предательстве.
Но Иосиф, внимательно выслушав, лишь качает головой:
– Это не сон.
Да, он прав. Не стоит и обманывать себя. Все это совершится в будущем.
– Или уже совершилось?
Иосиф медленно ведет рукой, как будто открывая Паше новое видение, но и это слишком хорошо знакомо ему: двое в райских кущах на фоне заката.
– Первое предательство - по зову плоти, - говорит Иосиф.
– Начало времен. Люди предают Бога.
– И приглашают себе в родители пересмешника, отца лжи, - в ужасе досказывает Паша, а Иосиф кивает:
– Дальше им предавать стало легко, как дышать. Мужчина, отвернувшись от Бога, предал женщину, женщина - детей, и они погибают все. Потеря целомудрия в совокуплении - предательство - смерть.
– Неужели, неужели невозможно порвать эту цепь предательства, ведь были же верные?
И откуда-то из непредставимого здесь, в ветхой истории, новозаветного далека звучит едва слышный, спасительный призыв: "Приидите, верные!.."
– Поют, - встрепенулся Паша - не все еще было потеряно, - ты слышишь, как зовут верных?
Но Иосиф не отвечал.
– Это не так, - горячо проговорил Паша, - не все каины и иуды.
И тут вдруг мучительно припомнилась нерожденная картина: двенадцать у ночного костра, ждут. И выплыло о другом, о верном ученике: "Прежде нежели трижды пропоет петух..."
– Господи, - пробормотал Паша вслух, - неужели нельзя не отступиться? И невозможно соблюсти в себе верность?
Горько было ему. Горько и безысходно. Так, пожалуй, как не бывало еще ни разу в жизни. Он хотел спросить еще о тревожившем подспудно, но постоянно: отчего их всегда двенадцать? И на место предателя находится новый ученик, и в новой истории они шествуют этим заветным числом. Может быть, все дело в следующем - в тринадцатом? В этом проклятом (чертова дюжина), проданном числе? А приди верный тринадцатый да удержись - и дальше словно из рога изобилия посыплется все человечество и прилепится к истине, не спотыкаясь больше на проклятом, предательском пороге?.. Пусть ответит ему Иосиф - разгадчик снов, толкователь смыслов.