Тринадцатый ученик

Самарин Юрий

На кладбище, мирном и тихом (сосны да песок), их встретили нищие - две старухи и старик, в протянутые ладони посыпались монеты: "Поминайте раба Божия Андрея".

Все окружили вырытую яму, сгрузили гроб, выстроились неровным кольцом. Оказалось, что в кабине грузовичка ехал батюшка; он совершил краткую панихиду и крестообразно посыпал гроб землей: "Покойся с миром". Возгласили "вечную память". офицер взмахнул рукой, густой чередой просыпались, оглушая, выстрелы, расстреливая невидимых воздушных князей, стерегущих душу новопреставленного. Мать упала на гроб, стеная, ее оттащили, и запаянная домовина поехала вниз. "Как из такой восстать?" - с ужасом подумал Паша. Он стоял в толпе, голову пекло нещадное солнце, и Настя как будто тоже присутствовала

здесь, но только теперь они с Пашей поменялись ролями и она созерцала сие его глазами. Посыпалась в могилу земля, и свежее всхолмие уставили венками, а в ноги водрузили деревянный крест.

Все закончилось. Мать повели к машине. Мелькнула черная ряса священника. Желающим помянуть прямо на кладбище предоставили водку, и она забулькала в походную, небьющуюся тару.

Паша отошел к кустам и присел на скамью у соседней могилы, рядом разместились двое, похоже студенты.

– Может, обкололся и попер на рожон?
– тихо сказал один, в пиджаке, с белым платком на рукаве.

– Глупо, говорят, попался, - поддержал второй, совсем мальчишка, лет восемнадцати, одетый несоответственно: в футболку и джинсы, в ухе серьга.

– Турнули из-за бабы, и влетел, как дурак.
– выпил и констатировал: -Плохая водка. Ты-то пойдешь долг исполнять?

– Я деньги коплю, - хихикнул мальчишка с серьгой, а из кустов выполз совершенно пьяный Пашин знакомец, требовавший водки в магазине на христианский помин.

– Смерть Чечне!
– сказал алкаш.
– Атомную бомбу на них! Налейте, ребята!

– Жирно будет!
– сказали ребята, но, впрочем, нацедили последки из практически порожней бутылки.

– Ну что, двигаем? Зайдем на поминки, а после - девчонок попроведаем.

– Канаем!

Молодые сыны Отечества бодро пошагали с кладбища. Пьянчуга, клича сотоварища: "Сань, ты где?" - скрылся в кустах. Паша остался в одиночестве на скамье, а Андрей - в трех шагах, в новой своей обители, "праведен, ибо убит на поле брани" - так и священник сказал. Выходит, это тебя я искал в своем странствии, а нашел могилу. Но ты ведь был обыкновенный, грешный, а сделался праведным в самый момент смерти, когда принял удел свой, на самой границе двух миров, уже недостижимый для нашей реальности, когда были открыты обе двери и ты стоял, колеблемый сквозняком вечности. Что ж это за сила такая - смерть, что она преобразила тебя? Что за величие в ней? Или в преодолении ее? Или в стезе этой высокой, промыслительно постлавшейся тебе под ноги? Ответь, Андрей-воин, из-под своего дубового креста! Наверняка знаешь ты теперь больше, чем я.

Снова зашумела листва под ветром, сдвинулся в высях сухой, горячий воздух. "Злобою душезлобного мира озлобленную... перешедшую душу во адово дно не отрини..." Трижды погибельная, троекратная злоба висит на шее камнем. И братом признаю тебя, Андрей, только потому, что ты - мертв.

Паша подошел, опустился на колени, уткнулся лбом в жесткие сосновые иглы, вдохнул смоляной дух веток и парной, теплый - земляной и пребывал так долго-долго, без мыслей, без чувств, будто завершился его собственный путь и в последний раз плачет над ним, отлетая, ангел.

– Слышь, мужик, тебе чё, плохо? Ты, может, помираешь? Сань, ты оставь каплю, здесь братан помирает.

Паша покачал головой:

– Мне нормально.

Солнце, клонясь к вечеру, задевало нижним краем верхушки сосен старого кладбища, и старое кладбище, точно дом, где стены - стволы деревьев, выкрасилось в оранжевое. Через могильные насыпи и плиты легли тени. Где-то далеко свистнул локомотив, хлестнуло по ушам - пролетел поезд. Пора было выбираться отсюда, хотя, как видно, не только бренным останкам служило это "место злачне", но и останкам социальным, никчемным отбросам цивилизации. Паша смотрел, как двое давешних приятелей комфортно располагались у кладбищенской сторожки. Должно быть, сторож человек добрый и не гонит их.

– Что там за оградой?
– Паша неопределенно махнул в сторону леса.

– Дебри, - равнодушно сообщил тощий, в очочках, - зря не ходи, заблудишься. А чё обратно-то не идешь?..

– Обратно нет...

Мир, откуда сюда сообща

все они принесли покойника, стал не то что ненавистен, а неприемлем Паше. Он чувствовал, что жить там не умеет и, главное, не хочет. Сама дорога в город была бы возвращением, а он еще не обрел то, что искал. Настя ждала его впереди, в будущем, и это будет его единственное оправдание. Он решительно встал с земли и вскоре благополучно перебрался через витую металлическую ограду.

– Выпьем и снова нальем, - донеслось последнее напутствие беззаботных бражников.

В лесу, где тотчас очутился Паша, было так хорошо, что он сразу забыл о смерти. Он пошел, удаляясь от кладбищенской ограды, и тут-то почувствовал, что время вновь заключает его в свои тугие объятия. Но только перестало оно быть глобальным, все как-то сузилось, сжалось, стянулось, и то и дело в совокупности наплывающих обрывков запахов, ощущений Паше чудится, что он - ребенок, мальчик. И впрямь - разве умеет взрослый Паша так удивляться лесу, что восторг свободы, одиночества среди этих корабельных сосен перешибает страх подступающих сумерек. Горьковатый, густой воздух пьянит. Попался на пути овраг, правый, пологий склон весь усеян сосенками в три вершка. "Надо же - детский сад!" А за оврагом еще овраг и еще, будто прочерчены кольца. Паша устал и запыхался, к тому же по дну оврага тянулось болотце. Он отыскал открытое окошко проточной воды, умылся, хлебнул с ладони - горьковатая, с привкусом хвои. Идти дальше по темноте поопасался: мест не знает, не ровен час - угодишь в трясину. Поднялся по отлогому склону повыше, отыскал впадину, поросшую травой и земляникой, бросил на землю ветровку и походный рюкзачок и привольно лег, уставившись в ясное, синее, усыпанное звездами небо, ощущая, как дышит земля, отдавая дневное тепло, как внизу говорит вода, как среди подступивших стволов идет своя, неведомая жизнь: резко, неприятно вскрикивают ночные птицы-охотницы, все шуршит, шевелится, потрескивают сучки - будто, окружая странника, сам лес удивляется и настороженно вздыхает: "Что тебе нужно, человек?"

– Я больше не вернусь к людям, - отвечает Паша, - я не могу научиться жить среди них.

Он сам изумляется тому, что ему так спокойно, надежно лежать на земле под бескрайними этими густо-синими звездными небесами. Он повернулся на бок, подтянул колени к животу и почти сразу уснул, окруженный неизвестной жизнью.

Проснулся Паша рано, продрогший и счастливый. Первые лучи выныривали из-за леса, и траву, и листья земляники богато покрыла роса. Одежда отсырела, зато взамен были - бодрость и прохлада. В рюкзачке отыскались дорожные сухари, и, смочив рот водицей из ручья, Паша благополучно перебрался на другой бок гигантского оврага, влез по склону и очутился на опушке смешанного леса. Ранним утром под древесными сводами тоже царила свежесть, только воздух был гуще, плотней, да и вообще пространство сплошь заполняли ветви, стволы, листья, снизу - бурелом и валежник, а свободные воздушные пролеты перечеркивала кружевная липкая паутина. Все усилия следовало прикладывать к тому, чтобы продираться сквозь естественные барьеры. Внезапно объявилась в чащобе лесная дорога. Это была заброшенная просека, заросшая, кое-где перегороженная сухими стволами. В неровных колеях таились никогда не высыхавшие болотца. И все же идти тут было почти в удовольствие. Паша шел, брел, пребывая мыслями здесь и не здесь и отгоняя от себя подлую мыслишку, бубенчиком звякавшую в глубине: "А куда это, собственно говоря, я иду? И зачем? И надолго ли? И отыщу ли обратный путь?" Но все же спокойствие и отрешенность перебарывали, и рефреном, в такт шагам, выплыли известные слова: "Мир ловил меня и не поймал".

Судя по наручным часам, день перевалил на вторую половину. Отдыхая, привалившись спиной к старой осине, он наблюдал за громадным муравейником неподалеку, вся куча которого хаотично и в то же время целеустремленно двигалась в разных направлениях. Ему захотелось проделать детский фокус, и он сунул очищенную веточку в гущу муравьиной жизни, вынул, стряхнул муравьишек и слизал кислый сок. Правда, несколько обезумевших муравьев полезли под рукава рубахи и зло искусали его, так что он предпочел убраться подальше.