Триумф великого комбинатора, или Возвращение Остапа Бендера
Шрифт:
Между тем капитан встал из-за стола и подошел к плакату c цитатой вождя. Пришпилив кнопкой анонимный глас народа к стене, Альберт Карлович закурил папиросу и, начиная терять терпение, грозно ухнул:
– Ты будешь просить меня о смерти, но я не из добреньких!
– Я не жег! Я не крал! – визгливо заныл Корейко. – Это какое-то безумие!
Сперва капитан произвел свой коронный удар по челюсти, затем чуть подушил подследственного, потом мягко ударил поддых и закончил экзекуцию смачной пощечиной и словами:
– Контра
Александр Иванович подумал так: «Да пошел ты!», но пробормотал по-другому: – Может, это кто-то другой жег? А, товарищ?
– Ты на кого, петух гамбургский, стрелки переводишь?
– Я не перевожу.
– Как же не переводишь, когда переводишь!
И тут в голове у Александра Ивановича соскочил какой-то рычажок: Корейко потянул носом воздух, испустил тяжелый насосный выдох, на щеках забрезжил румянец, одним словом, ополоумел:
– Я не петух гамбургский, я гражданин Советской страны!
– Чего, чего?! Тебе что, мало? Я вижу, что ты мозгов добавлять не хочешь!
После этого восклицания капитан сильным ударом в лицо столкнул подозреваемого c табуретки. Удар был такой страшный, что Александр Иванович очухался только через пять минут. Когда он встал, следователь неуловимым для глаз движением, описав кулаком в воздухе дугу, шандарахнул его по голове. Александр Иванович c глухим стуком вновь свалился на пол. В ту самую минуту, когда в кабинет как бы случайно ввалился начальник ОГПУ Свистопляскин, поджигатель товарища Ленина очнулся.
– Кого мутузим? – без всяких церемоний спросил Свистопляскин.
– Контру, Роман Брониславович. Сжег, собака, портрет Ленина.
– Так, так, – привычно сдвигая на лоб очки, пробормотал начальник ОГПУ и, сделав небольшую паузу и немного подумав, добавил: – Очередную, значит, контрреволюционную сволочь поймали. И когда ж вы, гады, успокоитесь? А? Ведь бесполезно же. Бесполезно! Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли... Ан нет, все равно лезут, вредят. Что, говоришь, он сделал?
– Сжег портрет...
– Ах ты ж стерва! – стиснув зубы, продолжал Свистопляскин. – Ленина жечь?! Не иначе тут, капитан, заговор! Не иначе.
– Я понимаю, Роман Брониславович.
– Я никого не жег! – упирался поджигатель. – Я не понимаю!
Свистопляскин обхватил пальцами подбородок, болезненно сморщился и посмотрел на Корейко так, что тот перешел от остолоповского недоумения к онемелому страху.
– Милое дело! – претенциозно воскликнул начальник. – Мы, значит, тут остатки контрреволюции добиваем, а вы...
– Бандитствует... – сорвалось c языка Ишаченко.
– Я не бандитствую!
– Молчи, тварь! – жестко приказал капитан.
– Не кричите, Альберт Карлович, не надо!
В этот момент у Александра Ивановича затрясся кадык и на свет вылупились три одинаковых восклицания:
– Я не жег! Я не жег! Я не жег!
– Жег и бандитствовал! – отрывисто
– Бандитствовать, значит, решили, гражданин? – почти мирным голосом пропел начальник. – Строить социализм не хотим, значит? Ну мы из вас душу вытрясем!.. Вот что, Альберт, c кондачка мы это дело решать не будем. Давай-ка этого сначала в камеру, так сказать, на обработку, а завтра c утречка мы его вместе и допросим...
– Есть, товарищ начальник!
Вошел молоденький лейтенант c полусонной гримасой. Залязгали наручники.
– На выход, собака! – утомленно провыл он. – По сторонам не смотреть!
Так похитель-поджигатель портрета вождя мирового пролетариата оказался в подвале немешаевского политуправления. Ноги подкашивались у Александра Ивановича, двигаясь на неровностях цементного пола, губы задрожали при виде зловещей двери, утопленной в сырой холодной стене. Дверь открылась тяжело, c душераздирающим скрежетом. Корейко толкнули в огромную камеру, опоясанную сколоченными из толстого листвяка двухярусными нарами. Пол в камере был заплеван; слева от двери ютилась параша; чинно окруженный зэками, привинченный к полу болтами стол стоял в середине.
C пугающим скрежетом звякнул засов: дверь закрылась, кошмар продолжался.
– Ты на чем рога замочил? – холодно и спокойно спросил у новенького толстый зэк c желтыми зубами, в которых болталась потухшая папироса.
– Я, товарищи, не виновен!
– Цацачка! – послышалось c верхних нар.
– Придержи язык, Червь! Не мути поганку.
Червь закрыл рот и сделал серьезное лицо.
– Ты какой масти?
– Я не понимаю... – слабо улыбнувшись, ответил новенький.
– Политический, что ли?
– Меня обвиняют в глупости, – немного недоверчиво пробубнил Корейко, – которую я никогда не совершал: они решили, что я сжег портрет Ленина.
– Стало быть, мастью ты не вышел! – восторженно грянул толстый зэк, обращаясь к сокамерникам. – Политический!
И тут со всех нар послышались возбужденные голоса.
– Кто? Этот-то пистон – политический?
– Кидала он!
– Крыса он, которая тошнит!
Корейко стоял, оперевшись о дверь, как оплеванный.
– Конь педальный!
– Рогопил!
– Ты только посмотри на него – зажрался в корень!
«Щас морду набьют», – вглядываясь в пустоту, подумал Александр Иванович.
Когда страсти поутихли, новенькому указали место.
В камере пахло прелой кожей и парашей. За столом сидел хмурый зэк c наколотой на правой руке той еще фразочкой: «Не забуду мать родную!» На его небритом лице понятно было написано, что маму свою он не то что не забудет, а не знал ее вовсе. В лице его, кроме этого, было что-то дерзкое открытое, удалое. C одной стороны, тип этот походил на амбала, но c другой – на прокоцаного барахольщика. В темноте трудно было разобрать.