Трижды преданный

Казанцев Кирилл

– А ты говорил – задохнется, – пробормотал Морок, – да этот вурдалак и без воздуха превосходно обойдется… – И грохнул кулаком по балке: – Не дергайся, или живьем тебя закопаем! Лежи смирно, скот… – и тут же осекся: из шахты послышалась песенка про мамонтенка. Олега точно кипятком ошпарили, он смотрел то на Морока, то по сторонам. Морок вытянулся, приложил к балке ухо, полежал так пару секунд и выругался:

– Черт, у него мобильник с собой! Погано дело, надо было его обыскать… Да не тяни ты! – рыкнул он на Олега.

Тот отдал Мороку фонарик, уперся ладонями в холодное дерево и хлопнул

ладонью по балке:

– Здорово, сволочь!

– Чего тебе надо? – прогудели внизу. – Ты кто вообще?

Морок хотел что-то сказать, но передумал, выключил фонарик, и в комнате стало совсем темно. Через дыры в крыше падал бледный лунный свет, раздавались шорохи и трески, и Олегу казалось, что балка сейчас сама по себе взлетит под потолок, из шахты вылезет Матвеев, обросший, как и положено вурдалаку, шерстью, и ускачет черт-те куда. Но не взлетело, лишь раздался глухой стук и отборная ругань. Вышло, правда, не очень: в голосе Матвеева чувствовалась одышка.

– Ты меня не помнишь, – сказал Олег, – а вот я тебя не забыл…

– Мужики, вы меня с кем-то перепутали, – уже тише и как-то жалобно прогундосил Матвеев. – Уберите эту фигню, дышать нечем…

– Не перепутал, не волнуйся, – глядя на матово блестевший иней на стене, проговорил Олег, – ты за пять лет нисколько не изменился.

– Какие пять лет? – удивились в шахте. – Ты о чем вообще? Слушай, если вам заплатили, я больше дам, только откройте…

– Я тебе сам заплачу, – ухнул, точно филин в ночи, Морок и грохнул по балке чем-то тяжелым, судя по звуку – обломком кирпича.

Матвеев затих, заворочался внутри, постучал по крышке так осторожно, точно попрошайка в чужую дверь. Морок двинул кирпичом еще раз, и бывший опер затаился. Олег слышал его тяжелое дыхание и понимал, что долго тот не протянет. Морок пожадничал, и щели сбоку явно не хватает. Но с другой стороны – не поднимать же балку…

– Ты отделение на Валовой помнишь? – сказал Олег, сам себе поражаясь, как спокойно он произносит эти слова. Точно не о себе говорил, а о ком-то другом или фильм с плохим концом пересказывал. – Как ты с Чирковым пять лет назад меня туфту вашу подписать заставили? Помнишь или нет, паскуда?!

Он ударил по балке подошвой ботинка, та дернулась, но и только, пинок ей был, как слону дробинка. Матвеев молчал, и Морок затаился где-то в темноте. Олег, подняв голову, почувствовал, как на лицо упали снежинки. Одна, две, три – скоро их стало много, снег повалил, как неделю назад, а с улицы доносился вой ветра – там начиналась метель.

– Ты там не сдох? – поинтересовался Морок и постучал по балке костяшками пальцев. – Тебе вопрос задали, я бы на твоем месте не кочевряжился, не тот случай, сам должен понимать.

Матвеев все отлично понимал, он повозился внутри, точно устраивался поудобнее, вздохнул глубоко и проговорил сдавленным голосом:

– Слушай, ну, прости, я ж не сам. Меня Чирков тогда попросил, а я ему должен был… Я ж не знал, что он задумал… – Голос прервался, слышалось тяжелое дыхание и нехорошие тихие шорохи. Олегу показалось, что Матвеев снизу скребет ногтями по дереву, и он передернулся.

– Брешешь, сучий ты потрох, – продолжал Морок, – все ты

знал, паскудник! Долг, значит, отрабатывал… Я тебе сейчас устрою отработку. – И замолотил кирпичом по балке, громко и ритмично, точно гвозди заколачивал.

– Отрабатывал, да! – заорал в ответ Матвеев. – Стас меня прикрыл, когда мне злоупотребление должностными полномочиями, повлекшее тяжкие последствия, впаять хотели! Помог, отмазал и ничего взамен не просил, я три года ждал. А тут отработал – и в расчете…

Морок занес кирпич над балкой, но вдруг задумался, опустил руку и сказал, глядя на Олега:

– Ух ты! Злоупотребление и тяжкие последствия. Как интересно. Ты не против, если я подробности узнаю?

Он включил фонарик, осветил малость покореженную кирпичом балку, развалины и довольно глубокую вмятину над тем местом, где полагалось находиться матвеевской макушке.

– Валяй! – Олег отвернулся от слишком яркого света, прислонился к стене.

Разговор не клеится, его понесло не в ту степь, а времени у них нет. Мобильник Матвеева заверещал уже другим мотивом, но ответить бывший опер не мог при всем желании, но это ровным счетом ничего не значило. Матвеева уже ищут, может, даже коллег бывших на ноги подняли, и те землю роют.

– Я быстро. – Морок точно читал его мысли, перебрался поближе к центру балки и произнес, наклонив голову вниз: – Давай, дядя, расскажи, в чем ты там провинился.

Матвеев вдруг зашелся в надрывном кашле, долгом, тяжелом до икоты и спазмов. Потом грянулся чем-то в крышку, застонал и проговорил срывающимся голосом:

– Баба одна заявление написала, что сожитель ее с детьми порезать грозит. Я приехал, посмотрел: в квартире гадюшник, трое детей без штанов ползают, баба четверым или пятым беременна, а ее типа «муж» на диване дрыхнет, то ли пьяный, то ли обколотый. Ну, я и забил на это дело, отписался, что сведения не подтвердились, дело открывать не стал, а через неделю эту бабу соседи нашли, когда та уже вонять начала. У нее только в живот шесть ножевых было, плюс в глаз ей нож воткнули, а детям и по одному хватило. Тут заява ее всплыла, мне двести восемьдесят пятая часть третья светила, и Стас предложил соседей ее опросить. Сам поехал, а потом привез показания двух свидетелей, которые видели, как та баба сама за мужиком своим с ножом гонялась, в общем, не в себе была, и «дурка» по ней плакала, так что сама виновата….

– И нож в живот сама себе шесть раз воткнула, – протянул Морок, – и в глаз. Хорошие свидетели, повезло тебе, гаденыш.

– Повезло, – глухо согласился Матвеев. – Один героином торговал и все подписал, что попросили, второй из зоны вернулся и не работал, жил на материну пенсию…

Он бормотал еще что-то, но Олег его не слушал, смотрел в сторону дверного проема, где шевелились тени и слышался тонкий писк. Не первый он, значит, о чью жизнь Чирков и Матвеев ноги вытерли. Открытие точно подстегнуло, оцепенение схлынуло, и ему захотелось все поскорее закончить. В шахте не человек, а паскудная до изумления тварь, а вторая пока где-то ходит, жрет, пьет, портит воздух. Плохо, что твари эти неотличимы от людей, и никто, кроме них с Мороком, об этом не знает, а многие знания, как известно, – многие печали…