Трое отважных, или Жизнь и необычайные приключения "мушкетеров"
Шрифт:
А о том, как происходил допрос Эрвина Гросса, рассказал приятелям Федька Пыжик. Взрослые почему-то убеждены, что дети и подростки народ несообразительный и недогадливый. Поэтому взрослые иной раз ведут разговоры при них, убежденные, что смысл, подтекст «взрослых» бесед недоступен подросткам.
И взрослые ошибаются. Дети и подростки гораздо более смышленый народ, чем принято думать. Вот что поведал Федька.
— Сперва Гросса одного допрашивали, а я сидел в другом кабинете и меня угощали чаем с лимоном и печеньем. Я выпил пять стаканов. Вкусно! И хотел шестой попросить. Но тут меня вызвали. В кабинете были Гросс, чернявый со шпалами в петлицах и тот
— Хитрый!— в сердцах воскликнул Лешка.
— Еще какой!— Пыжик шмыгнул носом, утерся рукавом по стародавней своей привычке, когда он еще вел несчастную жизнь трамвайного воришки.— Гросс сказал: «Да, я сидел и курил сигару. Ночь была хороша. Потом рядом сел человек. Откуда мне знать, что это за человек? Он сидел, отдыхал, молчал. Мальчик ошибается, говоря, что моя сигара хорошо курилась. Сигара хорошо дымилась. Это бывает, когда сигара не есть высший сорт. Нужно немножко размять, удалить лишний дым, и спичкой немножко шевелить, и зажигать нох айн маль, еще разок! Я так и поступил. А спички действительно забыл. И это бывает.
— А того, кто подсел к вам, вы никогда раньше не видели?— спросил человек в штатском.
— Нет, конечно. Какой-то человек в смешной кепке. Федька перевел дух и продолжал:
— Потом перед Гроссом извинились и отвезли домой. А мне предложили поесть. Я, конечно, же, согласился. Кусок жареного мяса с картошкой... Очень вкусно!.. Компотом запивал. А чернявый со штатским говорили между собою — так, чтобы я ничего не понял,
намеками. Но я понял. Тот, который отравился,— фашистский диверсант. Сумел проникнуть на завод, устроился техником. Он и заложил взрывчатку и лишь ждал команды и других распоряжений — куда потом ему перебраться и так далее. В цехе готовой продукции как раз находились новые самолеты. Гросс ему и передал, как предполагают чекисты, в спичечной коробке приказ о взрыве и что надо делать. Коробку, правда, не удалось разыскать...
— А как диверсант после взрыва в горящем цехе очутился?— спросил Гога.
— Не рассчитал малость. Он как раз в проходную завода зашел, когда ахнул взрыв. Тут, конечно, стали хватать и обыскивать всех подряд, невзирая на пропуска. А у него в кармане пистолет! Хотел было назад податься — охрана за ним, он от нее. Стал отстреливаться. Охранника ранил. И бросился к горящему цеху, думал, наверно, что там-то его искать не станут. Но его и там обнаружили. Тогда он забрался в кабину портального крана. Кругом железо, от пуль защищен. Да и понимал, что его живьем хотят взять. Долго отстреливался. Десять пустых обойм нашли! А как завидел чекистов, сразу сомлел—и дёру!
Пыжик умолк. Молчали и трое его приятелей. Вот, оказывается, каков в действительности лик фашизма! Они думали, что фашист— это обязательно окровавленный топор в волосатых лапах, торчащие клыки! А этот... в смешной волосатой кепочке, в сапожках брезентовых, как какой-нибудь весельчак цирковой экспедитор, который встречает приезжающих артистов, размещает по квартирам, провожает... А Эрвин Гросс!.. Значит, ни при чем...
— Да!— воскликнул вдруг Федька.— Совсем забыл. Тот в штатском велел вам передать... Если вы в каком-нибудь другом городе встретитесь в одной программе с Гроссом, то продолжайте наблюдение. Но очень осторожно. И попрощайтесь с ним здесь перед отъездом по-товарищески, подарите пустячок какой-нибудь «на добрую и вечную
— Эх ты!—возмутился Алеша.— Самое главное чуть и не позабыл.
Пыжик покраснел, шмыгнул носом.
— Самое главное я нарочно под конец оставил, чтобы вы хорошенько запомнили.
Разговор этот происходил в школьном парке, за прудом, во время большой перемены. Сторож Пахомыч ударил в колокол.
— Пошли, ребята,— сказал печально Гога.— Последние уроки остались в этой школе. Жаль. Жаль уезжать. Хорошая все-таки школа!
ТРИ ГОДА, СПРЕССОВАННЫЕ В ОДИН РАССКАЗ
Время летит быстро, очень быстро, мои юные читатели! Иной раз вам, наверно, досадно бывает. Ах, как медленно тянется время. Целых два, а то и три года ждать паспорта! А до получения школьного аттестата — вечность! И усы никак не растут — вот досада!
Не серчайте на время, ребята. Оно знает, что делает. И паспорт в свое время получите, и аттестат; и усы вырастут (у бывших мальчишек, разумеется,— не у девчонок). И надоест еще бывшим мальчишкам каждый день бриться...
Не успеете оглянуться — а вы уже взрослые-превзрослые! И так вам вдруг захочется стать юными, что хоть плачь. А время необратимо! Так что не сетуйте на него. Радуйтесь тому, что молоды, полны сил. И главное — не транжирьте его, время, без толку. Уже сейчас постарайтесь выбрать жизненный путь, и следуйте по этому пути упрямо, не жалея сил, мужественно преодолевая препятствия, невзгоды. И тогда ваша жизнь будет прекрасна.
Это вам только кажется, что время почти не движется. С годами оно летит, мчится, все быстрее и быстрее...
Я рассказываю вам о моих товарищах, и мне все кажется, что события, о которых я повествую, происходили не сорок лет тому назад, а вчера. Только вот все затянуто какой-то дымкой. Это— дымка времени.
И пока я сейчас рассуждал, знаете, сколько времени прошло?.. Никогда не догадаетесь...
Целых три года! Чудеса, не правда ли? Однако в литературе, в искусстве такое часто случается. Вы, например, смотрите в кинотеатре знаменитый фильм «Чапаев». На экране перед вашими глазами — несколько месяцев из жизни легендарного героя Гражданской войны. А кончился фильм, посмотрели на циферблат, всего полтора часа прошло. Если даже не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой читать «Тихий дон» Михаила Шолохова, то все равно не больше двух недель понадобится. А ведь эпопея эта охватывает многие годы из жизни донского казачества.
Так вот, миновало три года. 1939-й год! Товарищам моим уже по шестнадцати лет. Они стали выдающимися мастерами циркового искусства. Но по-прежнему в школе учатся. Точнее — в школах. За учебный год приходится им менять по семь-восемь школ! Трудно ребятам приходится. В одной школе отстали с прохождением учебной программы, в другой, напротив, вперед ушли. В каждой школе свои традиции, свои требования. Где больше внимания точным наукам уделяют, где — гуманитарным дисциплинам. А ведь приятелям моим и работать приходится, и репетировать часами. Без напряженного труда мастерство не приходит. Однажды мне Алеша признался: «Знаешь,— сказал он,— кого я больше всех на свете ненавижу?» — «Наверное, Эрвина Гросса», — предположил я. «Гросса точно, ненавижу. Но, честно говоря, люто ненавижу я свой будильник!»