Трое отважных, или Жизнь и необычайные приключения "мушкетеров"
Шрифт:
Смешно, да, ребята?.. Совсем не смешно. Он правду сказал. Подъем в семь утра. Зарядка, разминка. Школа. После школы репетиции. Уроки надо приготовить на завтра, и уже пора в цирк, представление начинается. А кончается оно в двенадцать ночи, а то и позднее. А там какое-нибудь собрание, новый кинофильм в цирк привезли. В два, а то и в три ночи ложился Леша спать. И тут же будильник над ухом: «дрррррр!» Поневоле возненавидишь. И Эркин, и Гога не любили свои будильники. Да что скрывать, я и сейчас иной раз вздрагиваю, заслышав резкий телефонный звонок— так он злосчастный будильник напоминает!
Однако я несколько отвлекся. Понимаю, вам, ребята, хочется знать, а что же произошло за прошедшие три года? Как дальше складывалась жизнь у героев
Сейчас расскажу.
Разъехались они из города К. в разные края. Акробаты-прыгуны Клеменс в Ленинград, канатоходцы Гулям-Хайдар — в город Иваново, а жокеи-наездники Орсини должны были сперва отправиться в Харьков, однако в последний момент из Главного управления цирками пришла срочная «авизовка», распоряжение: «Отъезд Орсини в Харьков отменяется». Через два дня новая «авизовка», предписывающая Орсини выехать в небольшой северный городок. А тремя днями раньше в тот же городок отправился Эрвин Гросс со своей Матильдой.
Что произошло в этом городке? Об этом, думается, пусть лучше расскажет сам Гога — Гуго. Он писал Леше Клеменсу уже зимой тридцать седьмого года. И, разумеется, уж не из северного городка, а из одного сибирского шахтерского города.
Одно из этих писем я и предлагаю вам, ребята, прочитать.
ЗДРАВСТВУЙ, ЛЕША!
Мне сказал Борька Брунос (знаешь такого? Родители его выступают в номере «Стрелки-снайперы»), что видел тебя совсем недавно в Нижнем Тагиле и что ваш аттракцион выехал в Томск. Вот и пишу тебе письмо. О многом хочется рассказать. Но начну с нашего подопечного. Уж я с него глаз не сводил, троих верных ребят подключил из школы. Всего им, конечно, не рассказал. Просто, мол, понаблюдать надо осторожненько. Никакого результата! Ведет себя прекрасно. В гости меня к себе два раза приглашал. Угощал кофе, показывал семейные альбомы. Отец его погиб в 16-м году под Верденом. Есть даже снимки: отец в кайзеровской форме (рядовой солдат) и еще фотокопия траурного извещения о гибели Пауля Гросса. Остался Эрвин сиротой. Мать умерла. Она участвовала в какой-то демонстрации, и ее так избили шуцманы, что она заболела туберкулезом и скончалась. Маленький Гросс был чистильщиком ботинок, лифтером, кельнером в третьеразрядном гаштете (кабачке). И наконец стал циркачом. Но бедствовал. Матильда его, оказывается,— наездница («Высшая школа верховой езды по системе Филлиса»), но лошадь ее пала, а марок нет, чтобы приобрести другую лошадь. Пришлось наспех делать номер «Прогулка на яхте». Но никто не хотел заключать с ними контракт. Бедствовали страшно. Спасибо Главному управлению цирками. «Теперь,— говорил Эрвин,—у меня все зер гут. И я очень старайса арбайтен карашо!» И он действительно старается. Целыми днями репетирует. В его возрасте поздновато учиться на классного жонглера. Но он не унывает.
Знаешь, Леша, мне даже немного стыдно стало, что мы заподозрили Эрвина в нехороших делах.
Однако хватит пока о нем. Расскажу о себе. Сейчас я отрабатываю с отцом и старшим братом новый трюк. Мы стоим на скачущем Орлике драйманхоф, брат выпрыгивает из колонны на манеж, а я, делая заднее сальто, опускаюсь отцу на плечи, а он — в темпе!— тоже спрыгивает с Орлика, а я опять-таки кручу заднее сальто и оказываюсь на Орлике, с которого — тоже в темпе!— боковое, «арабское», сальто на манеж. Если отработаем этот трюк... Эх, что заранее хвастать! Пока что у меня из десяти попыток раза два нормально получается, а так все зависаю на лонже (пояс с предохранительной веревкой, перекинутой под куполом через блок — О.С).
Школа здесь, Леша, ужасная — в смысле очень хорошая. Учиться очень трудно. Требования невероятно высокие. Дело в том, что городок этот имеет большие культурные традиции. Здесь провел юные годы знаменитый гимнаст и драматический артист, журналист и писатель Владимир Гиляровский. В городок этот цари ссылали революционеров, прогрессивных людей. Они и оставили добрые традиции. Почти все преподаватели школы либо их потомки,
А вот собор все-таки не уберегли, обветшал. Огромный, каменный, он— в запустении, двор зарос крапивой и чертополохом. А ведь произведение искусства. Я сказал об этом Палпалычу, преподавателю истории. Старик посмотрел на меня поверх очков, пробурчал: «Всему свое время, молодой человек».
Не обошлось у нас и без приключений. Приехал с семью дрессированными слонами восточный человек по фамилии Пуркет. Как почти все иностранные дрессировщики, он не лаской воздействует на животных, а силой, страхом. Есть у него замечательно умный слон Рамо. Громадина. Глазки маленькие, добрые, хитрые. Он словно посмеивается над дрессировщиком. Не хочет подчиняться — и баста! Однажды на репетиции Пуркет этот стал лупить Рамо по лбу ломом, согнул лом! Рамо ревет, а не желает делать стойку на передних ногах. Я сидел в первом ряду, не выдержал, перепрыгнул через барьер, кричу: «Вам на бойне служить, а не в цирке!»
Пуркет, крючконосый, сухонький, на меня с кулаками!.. А Рамо протянул хобот, обвил им Пуркета поперек живота, да как швырнет, аж до самого форганга (Занавес, отделяющий манеж от выхода из кулис—О.С). Крючконосый мучитель перепугался, да и ушибся он. Кричит на тарабарском своем языке: «Ай ест Пуркет!.. Артист селебр (знаменитый). Ти ест анфан террибль (ужасный мальчик). Я имей писать Союсрабис жлоб!» Это он так произносит — Союз работников искусства. А жлоб — это жалоба!
И написал, такой-сякой, научился нашим порядкам. Гуго Орсини, написал Пуркет, раздразнил слона умышленно, чтобы слон Рамо убил своего дрессировщика!
Но все кончилось благополучно. А на другой вечер — новая история. На этот раз жалобу на Пуркета писал один зритель. В антракте, как водится, желающие могут пройти на конюшню, посмотреть зверей. Все, разумеется, толпятся возле слонов. И вдруг один подвыпивший гражданин пролез под заградительную веревку и прямиком к Рамо, тянет вперед руку, будто вкусным угостить хочет. Рамо, добряк, протянул хобот, а тот пьянчужка возьми и ткни его в хобот горящей папироской!
Никто и ахнуть не успел, как Рамо, взревев, схватил негодяя за шиворот, поднял высоко вверх. Пьянчужка сомлел, от ужаса кричать не может и обмочился даже, честное слово!.. Другой слон раздавил бы его как лягушку. Но Рамо — добряк и умница. Он помотал обидчика на высоте минуту — другую, опустил на землю. А за ворот пиджака держит. Наконец выпивоха слегка оклемался, выскочил из пиджака и давай бог ноги! А Рамо довольно гукнул, сунул пиджак в пасть, медленно так, со вкусом пожевал и проглотил.
Публика только что ужасом была объята. А тут вдруг смех. И в довершение всего является «пострадавший» в одной рубашечке с короткими рукавами. Начинает «качать права». Пусть он (Рамо, значит) отдаст пиджак. В пиджаке бумажник, в бумажнике паспорт и пятьсот рублей подотчетных денег! А в верхнем карманчике пиджака серебряные часы фирмы «Павел Буре»!
И смех, и грех. Какие уж тут часы, какие подотчетные деньги! Рамо стоит, вроде как улыбается. Очень хитрый и умный слон. Мы с ним сдружились. Я его эскимо угощал. Он любит. А Рамо меня хоботом гладил. А однажды даже на спину себе посадил.
Пуркет бесился. Грозился еще «жлоб» написать. И мне назло стал все чаще и чаще лупцевать Рамо ломом по лбу. Ну, и просчитался. Я с родителями жил неподалеку от цирка. Однажды рано утром слышу слоновий рев. Какой-то особенный. Вроде боевого клича. Даже страшно стало. Затем шум, грохот падающих бревен, треск ломающихся досок, крики и слоновий рев!
Я бегом к цирку... Где цирк?.. Нету его. Здесь, Леша, был цирк-шапито. Подбегаю — слоны заканчивают разбирать по бревнышкам гардеробные и конюшню. Освобожденные из стойл лошади дрессировщика Никитина мечутся по улицам и переулкам. Слоны ревут!.. А поодаль бегает Пуркет, припадая на правую ногу. «Хальт!» — кричит... «Стой!» — кричит. Даже «Караул!» — по-русски! — кричит. А слоны делают свое. И к ним не подступить.