Трое в подземелье

Рыжов Александр

Люсьен встал с факелом посреди коридора на манер статуи Свободы.

– Я не в курсе, кто такой Вольтер, но чтоб мне на чепуховом фризе засыпаться, если мы всё ещё на Урале и всё ещё в нашем времени!

– Где же мы? – спросил с ядовитой своей усмешечкой скептик Вилли.

– В Париже, – ответила за Люсьена Ульяна. – А если ещё точнее, то под Парижем. Это знаменитые парижские катакомбы. Теперь понятно, при чём здесь Гюго: он писал о них в своих «Отверженных».

– А в каком мы времени?

– Если судить по надписям,

то не позже девятнадцатого века.

– Доказательства! Где доказательства?

– Это тебя не устраивает? – Ульяна показала на исписанные стены.

– Этого мало, и это ничего не доказывает.

– А вот это? – Люсьен прошёл с факелом вперёд, и свет, как выплеснувшийся кипяток, жгуче пролился на лежавшую под стеной горку костей.

Лицо Вилли сделалось землистым (или это почудилось в плясавших отсветах?), но он не отступал:

– Кости… Ну и что?

– Человеческие.

– Чем докажешь? Они уже почти в труху превратились. Когда-то давно забежала собака и…

Люсьен переместил факел в сторону, и Вилли замолчал. Под стеной лежал череп, явно принадлежавший человеку. Устрашающий оскал, провалившиеся пустые глазницы – всё как на пиратских флагах с «Весёлым Роджером», только не в виде картинки, намалёванной на чёрном полотне, а взаправду, по-настоящему… Подле черепа Люсьен высветил факелом клочья истлевшей ткани.

– Кажется, шляпа…

Прошли ещё дальше, и в прыгающем свете открылась целая усыпальница. На полу вдоль стен лежали и сидели в разных позах скелеты, на многих из которых сохранились лоскутья одежд. Судя по материи и шитью, одежды эти были когда-то парадными камзолами, цивильными сюртуками, роскошными вечерними платьями, жалкими крестьянскими обносками… При жизни эти люди, очевидно, находились на разных ступенях социальной лестницы, и носители камзолов чурались обладателей рубищ, а последние подобострастно снимали перед первыми свои заплатанные головные уборы – но смерть соединила их, стёрла общественные различия, и теперь богатые и бедные покоились вместе.

– Очень давно, в середине восемнадцатого века, парламент Парижа распорядился перенести в городские катакомбы все останки с кладбища Невинных, – заговорила Ульяна, и голос её, звучавший в безраздельной тишине, стал рассыпаться на отголоски, которые улетали вдаль по коридору. – То было одно из самых крупных кладбищ Парижа. Там людей хоронили веками, один слой могил засыпали землёй, потом сверху хоронили следующих и так далее. Рассказывают, в некоторых местах на разных уровнях лежали по полторы тысячи человек – один над другим, а поверхность кладбища была на шесть метров выше уровня мостовых… И это в трёх сотнях метров от Лувра! Однажды кладбищенскую стену прорвало, и покойников вместе с землёй вынесло на соседние улицы… Жуть! В общем, кладбище закрыли, и всех, кто был там закопан, перенесли в катакомбы, подальше от живых.

– А что это – катакомбы? – Люсьен жаждал полноценного просвещения.

– Ещё

в эпоху древних римлян в районе Парижа, который тогда назывался Лютеция, добывали камень. Из него, собственно, и строили город. Камня требовалось много, поэтому его добывали сначала открытым способом, из карьеров, а потом углубились под землю. Так появились шахты, которые затем назвали катакомбами. Добыча камня прекратилась, а шахты остались – вот их и использовали как гробницы. Перенесли одно кладбище, другое… Мертвецы здесь никому не мешали.

– Вношу поправку. – Вилли поднял руку с дисциплинированностью школьника, просящего слова, хотя на лице его по-прежнему играла колкая ироничная полуулыбка. – Не думай, что ты одна такая высокоразвитая. Историю ты пересказываешь верно, но место, где мы находимся, не может быть парижскими катакомбами. И не потому что я не допускаю этого, как здравомыслящий человек. Согласно распоряжению парламента, кости и черепа в катакомбы укладывали аккуратно, ряд за рядом, а не бросали трупы вповалку, как здесь.

У Ульяны, однако, нашёлся веский контраргумент:

– Так было до французской революции, а после неё начался бардак: умерших бросали в шахты как попало, скидывали только что казнённых, иногда ещё живых…

– Это они тут всяких лозунгов понаписали? – полюбопытствовал Люсьен, освещая стены.

– Не только они. В катакомбах прятались заговорщики, сектанты, обыкновенные бродяги, у которых не было крыши над головой… Эх, жаль, что вы такие отсталые и не читаете книг!

– Я читаю полезные книги, – с достоинством парировал Вилли. – Макулатура меня не привлекает.

– Гюго и Райс, по-твоему, макулатура?! – Ульяна не могла вынести такого откровенного кощунства. – Да ты… ты… варвар!

Люсьен отвлёкся от созерцания скелетов и воззрился на Ульяну.

– Как ты его обозвала?

– Варвар. Это очень некультурный человек, который наплевательски относится к истинным ценностям.

– Истинные ценности – это наука, – непреложно возвестил Вилли. – Всё остальное – дребедень.

– Наукой занимаются люди, у которых нет души. Одни мозги, да и те набекрень.

– А искусством занимаются люди совсем безмозглые. Какая, скажи на милость, польза от твоего Гюго и этого… как его?… короче, от всех других писак, рисовальщиков, плясунов? Они хоть чем-то поспособствовали техническому прогрессу? Совершили хоть одно открытие, сделали хоть одно изобретение, которое перевернуло бы мир и подарило человечеству новые возможности для развития?

– Прогресс бывает не только техническим. Духовный прогресс намного важнее. Гюго и другие, как ты изволил выразиться, писаки изменили мир сильнее, чем все твои Ньютоны и Галилеи. А наука только портит человека и создаёт ему проблемы. От телевизора человек тупеет, от фастфуда из микроволновки зарабатывает язву желудка, стиральная машина сделала его ленивым…