Трогательные рождественские рассказы русских писателей

Сборник

Вот как нам жилось.

Все мы еще до рассвета поднимались с постелей – все, начиная с самой хозяйки и оканчивая последним членом многочисленной дворни; по всему дому начинали трещать и щелкать затопленные и затапливаемые печи; бабушка, успев прежде меня и своих воспитанниц умыться, одеться и Богу помолиться, садилась, как водится, с ножками на свое обыкновенное место – на мягкий диван; перед нею ставили шумный самовар и две свечи, и, приготовив чай, она ждала нас… Мы не медлили: вставать так рано никому не казалось трудным, потому что все и ложились очень рано. Облобызав благотворительную руку бабушки и получив поцелуй в щеку от ее милых, хотя и жестких уст, я не думал долго и принимался истреблять ужасающие (но не ужасавшие) количества

сдобных лепешек, булок с маслом, кусков вчерашнего слоеного пирога с вареньем и прочего и прочего, запивая все это чаем с густыми сливками, к которым не забывал прибавлять еще и жирных пенок из особого молочника. Три девицы, да и сама бабушка, если не превосходили меня аппетитом, то, конечно, равнялись им со мной.

Скоро проходило время от утреннего чая до завтрака. (Чай, лепешки et caetera [3] были сами по себе, а завтрак сам по себе.) Я посвящал обыкновенно это время скаканью в зале со стула на стул. Никому и в голову не приходило остановить меня и посадить десятилетнего болвана за дело, за книгу; сомнительно, впрочем, был ли хоть один печатный лист во всем доме. Никто решительно не заботился и о том, что я разучусь писать по двум линейкам, забуду две басни Лафонтена и три басни Крылова, которые знаю наизусть, не буду уметь отвечать на внезапный вопрос: какой, мол, главный город в Китайской империи? или: лентяй – какая часть речи? или: восемью девять – сколько? Никому до всего этого не было дела. Весело дитя, здорово, резвится, играет – и слава Богу, чего же еще больше? Бабушка если и слыхала встарь, что есть такая мудреная наука, как география, грамматика и арифметика, то, конечно, давно забыла.

3

И прочее (фр.).

Между тем как я, не помышляя о вкушенной уже мною отчасти книжной премудрости, упражнялся в гимнастике, бабушка отдавала распоряжения по хозяйству, а барышни занимались своим туалетом: расчесывали и заплетали косы, одевались в ситцевые или холстинковые платьица. К чаю являлись они в спальных чепцах, из-под которых выбивались спутанные волосы, в утренних полинявших капотах, с накинутыми на плечи поношенными кацавейками, отороченными бледным подражанием горностаю. Уже за завтраком видел я их во всей красе, во всем уборе.

Пироги с говядиной, с капустой, с морковью и яйцами, яичница, шипящая на огромной сковороде, – все это не казалось тогда тяжелой пищей моему желудку, что нисколько и неудивительно, как вспомнишь, что даже сама бабушка весь этот обильный завтрак называла не иначе как легонькой закуской.

Если б я не страшился сделать рассказ свой похожим на поваренную книгу, хоть, например, вроде «Русской опытной хозяйки» [4] , то, конечно, рассказал бы с достодолжной подробностью содержание наших деревенских обедов и ужинов и исчислил бы все разнообразные кушанья, которые приготовлялись ежедневно на бабушкиной кухне: от жирнейшего супа с курицей и потрохами и до вареных в сахаре груш, с такими густыми сливками, что в них довольно твердо может стоять деревянная ложка. Но, вкусив этих сладостных яств моим верным воспоминанием, я оставлю их для читателя в стороне и расскажу только, чем наполнялись краткие промежутки между многочисленными сельскими закусками.

4

«Поваренная книга русской опытной хозяйки» – самая популярная кулинарная книга в дореволюционной России, ее автор – Авдеева Екатерина Алексеевна (1789–1865), родная сестра литератора Н.А. Полевого и книгоиздателя К. А. Полевого.

После завтрака бабушка принималась за чулок, и воспитанницы ее помещались около нее тоже с каким-нибудь

вязаньем или шитьем. Тут же сидел всегда и я, вырезая из бумаги или из бересты лошадок, которые больше всего походили на стулья, чем на лошадок, и слушая общий разговор старших, не умолкавший до тех пор, пока дворецкий Давыдыч, у которого в правом ухе моталась огромная серьга, а на темени сияла отлично-гладкая лысина, не являлся в дверях и не докладывал, что кушанье подано на стол. О чем разговаривала бабушка со своими питомицами, я теперь решительно не знаю; да и трудно мне, признаюсь, понять, как находился у них какой-нибудь предмет для беседы: один день проживался, как другой. Нечего было толковать о вчерашнем дне: всякий знал, что он ни на волос не отличается от текущего дня; нечего было рассуждать и о завтра: всякий знал, каково будет его завтра.

Как бы то ни было, а бабушка и воспитанницы ее разговаривали между собою и до обеда, и во время обеда, а покушав, ложились спать… Я никак не мог приучить себя спать днем, хотя и свертывался всякий раз в клубочек где-нибудь на софе во время всеобщего отдохновения. Что за мертвая тишина поселялась во всем доме в эти послеобеденные часы! Вслушиваясь в это полное безмолвие, я чувствовал в маленьком сердце своем что-то особенное – мне было и хорошо, и жутко.

Но вот все просыпаются. В комнате бабушки опять шумит самовар, опять начинаются разговоры… А там гранпасьянс и рукоделья… А там и Оленька принимается стращать меня букой.

– Будет вам шить-то! В карты бы лучше поиграли, – говорит бабушка.

И вот рукоделье в стороне, и начинается игра в короли, в которой участвую и я. Мне весьма лестно играть с барышнями; я сижу постоянно в чиганашках, но не унываю и с особенным удовольствием плачу дань Оленьке, в надежде, что рано или поздно она выведет-таки меня в принцы.

– А не пора ли ужинать?

– Пора.

Следовательно, пора и спать.

Вот и еще денек прожили – и слава Богу!

V. Сашино письмо

Письмо от бабушкина воспитанника Саши, как называла его сама Алена Михайловна, или Александра Васильевича, как называли его барышни, было получено ровно за неделю до рождественского праздника и со дня получения служило ежедневно предметом домашних совещаний и соображений между бабушкою и ее воспитанницами.

Нечего и говорить, что для Саши была отведена и убрана одна из лишних комнат дома, издавна необитаемая.

– А где, Танечка, письмо-то его? – спрашивала всегда Алена Михайловна, как только кто-нибудь хоть раз произносил имя ее питомца. – Посмотри-ка, милая, как он там пишет.

– Он пишет, что к Святкам будет, – замечала Оленька.

– Знаю… да ты все-таки посмотри, Танечка, как там у него сказано. Ведь не Бог знает какой труд взглянуть. Письмо-то там вон, кажется, за зеркалом.

За старой рамой большого зеркала находился архив бабушки: туда помещались все письма, получаемые ею, разные счеты, безграмотные донесения старосты, записки о белье, отданном в мытье, и прочее.

Танечка вынимала Сашино письмо и читала: «Я заранее блаженствую, дражайшая благодетельница моя, будучи в надежде с помощью Божией прибыть в имение ваше ко дню святого праздника Рождества Христова и что могу вскоре возблагодарить вас за все ваши ко мне благодеяния».

– Ну, тут уж другое идет.

– А перечти-ка, Танечка, все письмо сызнова: я уж и забыла что-то, как он там об себе-то да обо всем пишет. Только не торопись ты, милая, – попрокладнее читай.

И Танечка принималась читать эпистолу офицера от начала и до конца.

Такое чтение повторялось каждый день до самого приезда Саши; и если б по каким-нибудь обстоятельствам Саше пришлось запоздать двумя-тремя неделями, даже месяцем, я уверен, что всякое утро между завтраком и обедом Танечка прочитывала бы по разу вслух все письмо ожидаемого гостя. И Танечка исполняла всегда с удовольствием желание бабушки (на лице ее было это видно), хотя, конечно, она успела уже вытвердить письмо наизусть.