Трогательные рождественские рассказы русских писателей

Сборник

– Что это ты таким медведем смотришь, а? – спросила она, наклоняясь ко мне с самым серьезным выражением в лице.

Я только что собрался раскрыть рот, чтобы ответить Шашеньке, еще сам не зная, что именно, как Шашенька вдруг (вообразите крайнее мое изумление) схватила меня за нос своими тоненькими пальчиками.

– Чей… ха-ха-ха!.. Чей нос? – воскликнула она и разразилась самым ярким хохотом.

В смехе Шашеньки было так много обаятельного веселья, что изумление мое при звуках его как раз сменилось

необычайно светлым расположением духа.

– Ну, что же ты не отвечаешь? Чей нос? Чей нос? – повторила Шашенька, и снова, как жемчуг, сыплемый на серебряное блюдо, зазвучал ее голос: —Ха-ха-ха!

– Савин, – ответил я самым серьезным голосом, но улыбаясь.

– Где был? – спросила Шашенька.

– Славил.

– А что выслав ил?

– Копейку.

– А где копейка?

– Калач купил.

– А где калач?

– Съел.

– С кем?

– Один.

– Не ешь один… ха-ха-ха!., не ешь один!

И Шашенька принялась теребить меня за нос. – С вами-с, – решительно я поправился. – Не ври… ха-ха-ха!., не ври!

И нос мой продолжал оборачиваться со стороны на сторону по воле Шашенькиных пальцев.

Вот начало знакомства моего с Шашенькой. Ну, скажите мне по совести, можно ли было после этого не почувствовать симпатии к этой брюнетке?

VIII. Вечер праздника

Вскоре после чая бабушкин внучек вошел вслед за тремя бабушкиными и одной посторонней барышнями в девичью.

За длинными столами на этот раз по случаю праздника не сидело никого: вероятно, все горничные бабушки справляли первый рождественский вечер в избе.

Комната озарялась только одной сальной свечой, порядочно нагоревшей, да угасающей уже печкой. У самой печки сидела, сложа на груди руки, нянюшка Фоминична и сладко дремала под мурлыканье серой кошки, которая грелась тут же, свернувшись в комок у ног старухи.

– Нянюшка, а нянюшка! – крикнули почти единогласно четыре девушки, становясь около Фоминичны.

Я должен заметить, что Фоминичну все в доме звали нянюшкой, хотя она решительно никого в этом доме не нянчила. Для меня осталось неизвестным, с какого именно времени начали ее так называть и кто был первый ее питомец.

– Нянюшка, а нянюшка! – повторяли барышни. – Можно сегодня гадать?

Фоминична вздрогнула, опустила руки на колени, посмотрела на девиц глупыми, спросонья, глазами и сказала, стараясь сделать голос свой сердитым:

– Ах вы, вострухи, вострухи! Вот перепужали-то меня!.. А я было забылась малехонько.

– Можно сегодня гадать, нянюшка? – спросили опять барышни.

– Гадать? – сказала глубокомысленно Фоминична.

– Да, да, гадать! – крикнули в один голос девушки.

Старушка покачала головой.

– Ах вы, молодятинка, молодятинка! – проговорила она с укоризной. – Один-то

денечек не терпится обождать.

– Так нельзя? – спросила почти с грустью Танечка.

– Нельзя? – не менее грустно спросили Катенька и Шашенька.

Только Оля решилась изъявить сомнение и воскликнула очень бойко:

– Да не правда это, нянюшка!

Фоминична с досадой развела руками и потом ударила ими себя по тощим коленям.

– Нат-ка-сь, поди! – произнесла она недовольным голосом и особенно серьезно глядя на Олю. – Яйца ноне умнее курицы стали. Сказано, нельзя.

Оленька немного сконфузилась, а я очень рассердился на Фоминичну за ее резкий тон и преимущественно за то, что она сравнила Оленьку с яйцами. Что себя-то назвала она курицей, это мне казалось вполне справедливым: тонкий и погнутый немного вниз нос Фоминичны очень напоминал куриный клюв, да и говорила-то она – словно курица клохчет.

– Когда же можно-то будет? – с некоторой нерешимостью спросила разбитная Шашенька.

– Сказано, послезавтра, – убедительно ответила нянюшка, складывая руки свои опять на груди и, по-видимому, намереваясь снова отдаться мирной дремоте.

– И играть по-святочному нельзя? – решилась, помолчав, спросить Шашенька.

– Нельзя, нельзя! – ответила Фоминична с полным сознанием своего авторитета в этом важном деле.

И мы все сознавали авторитет Фоминичны, а потому и должны были умолкнуть. В самом деле, не будь ее, кто бы стал руководствовать неопытную и несведущую молодежь в выборе и устройстве разных святочных увеселений и гаданий, к которым привязывали такое огромное значение свежо бившиеся сердца этой юности?

– Ну, хоть загадочку загадай, нянюшка, – сказал я, становясь против самого носа Фоминичны.

При этом я наступил на лапу спящей кошки, и кошка жалобно замяукала.

– Ну что ты лезешь к печке-то? Опалиться, что ли, хочешь, вертихвост?.. И кошке-то надо было лапу отдавить.

Я немного отодвинулся.

– Какую тебе еще загадку?.. – продолжала нянюшка. – Закину за грядку, в год пущу…

– Ты все старые загадываешь, нянюшка.

– А научи новым, так стану новые загадывать… Ну, чего в стену не воткнешь?

– Мало ли чего, – ответил я, размышляя. – Вот тебя не воткнешь.

– Ха-ха-ха! – засмеялись Шашенька и Оленька.

– Вишь, балагур какой, – сказала Фоминична, невольно улыбаясь. – Яйцо не воткнешь в стену – вот что. Отгадать не умеет, а тоже пристает: загани да загани.

– Загадай-ка, нянюшка, нам, – сказала Катенька.

– Да вам-то что загадывать. Вы все загадки знаете.

– Нет, нет, не все, – отвечали барышни.

– Ну, что это такое, что без крыльев летает?

Барышни подумали, подумали, и Шашенька прежде всех ответила:

– Ветер.