Тропинка в небо(Повесть)
Шрифт:
Однажды Вика призналась, что влюблена в одного спеца.
— Я знаю этого дурака в клеточку? — нарочито грубо осведомилась Манюшка, чтобы сразу отбить у Вики охоту откровенничать на эту тему.
— Ой, Маша, как ты… Все-таки портит тебя мужское окружение…
— Глупости! Я сама кого хочешь испорчу… И зови меня, пожалуйста, как все, — Марием.
— Хорошо, это даже красивее и больше тебе идет… Мы с ним познакомились у меня в кабинете. Я ему левый верхний второй удаляла. Можно было бы еще полечить его, но он: «Нет, выдирайте, я от него и так натерпелся». С тех пор мы и не говорили больше ни разу, но я
Они сидели на скамеечке у входа в палатку. В лагере было тихо, но в темноте просматривалось интенсивное движение на линейках, слышался приглушенный говор.
— Так этот тип — что, из нашей роты? — заинтересовалась Манюшка.
— И даже из вашего четвертого взвода. — Голос у Вики стал совсем печальным. — Его фамилия Трош Александр… Саша.
Манюшка даже присвистнула.
— Барон! Так, так… Ты давай поосторожней с ним — он такой юбочник, не приведи господь! Хоть и нехорошо товарища закладывать, но тут уж я по дружбе обязана предотвратить дурное дело.
— Да какое дурное дело? — вдруг заволновалась Вика. — Ну, какое дурное? Эх, а я хотела тебя попросить… посодействовать как-нибудь.
— Ну, нет! Чтобы я, своими руками, подсунула тебя этому великосветскому развратнику? За кого ты меня принимаешь?
— Да ты просто намекни ему… Ну, как в песне: «Что одна дивчина думает о нем». И все. Как он прореагирует? Сделаешь, Марий? Я тебя очень прошу, умоляю… — Она обняла Манюшку и прижалась щекой к ее щеке.
— Да ну тебя! — Манюшка отстранилась и приосанилась. — Вопрос не простой. Тут надо все обмозговать и взвесить.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Манюшка распекает Архимеда. Еще один сеанс воспитания
День догорал. Солнце неохотно катилось к закату. Манюшка сидела на чурбаке возле палатки, поставленной для дежурного по пляжу на высоком берегу Самары. Внизу, на песчаной косе, было пустынно. Недвижная речка словно дремала под сенью густого ивняка, лишь временами налетавший ветерок рябил ее гладкие воды и тихонько покачивал привязанный к мостику «малый флот» спецшколы. Далеко вверх по течению виднелась лодка с людьми, оттуда доносились обрывки песен, смех, девичьи вскрики: резвилась какая-то молодая компания — то ли из Павловки, то ли приезжие… Эти звуки, вполне земные, рассеивались в воздухе, приглушались шумом леса, шепотом листвы на кустах, шелестом трав и казались нездешними, долетевшими из каких-то далеких пределов.
И Манюшке сделалось так, будто она, голодная, холодная, оборванная, ежесекундно ожидающая налета карателей и смерти, вдруг невесть как очутилась в этом райском уголке — красивом, теплом, сытном и безопасном. Ей не верилось, что она здесь, мир казался иллюзией. И в то же время она вполне доверяла своим органам чувств. Это был один из тех немногих моментов, когда Манюшка всем существом, нутром ощутила себя освобожденной от минувшей войны и счастливой.
— Ну, давай, Доманова… кхе, кхе… принимать дежурство буду, — раздалось за спиной. Матвиенко подошел неслышно
Удивленная таким суховатым обращением, Манюшка пожала плечами:
— Вон лодки. Все пять у причала. Палатка вот она, в целости. Спасательные круги, тумбочка, лампа, матрас и подушка — в палатке. Свои простыни сняла и приготовила к эвакуации, а твои, гляжу, при тебе. Так что проверь, если хочешь, наличие имущества и отпусти меня с миром. Есть хочу. Уже, небось, все порубали?
Вася присел рядом.
— Кхе, кхе… Я принес сюда твой ужин, — отвернувшись, чтобы скрыть виноватое выражение лица, сообщил он. Развернув одеяло, извлек на свет божий котелок с чаем, крышку котелка с пшенкой, хлеб и ложку.
— А зачем? — удивилась она. — Я могла бы и в столовке.
— Ну, разговор есть… если ты не против, конечно.
— Конечно, не против. Но почему такой угрюмый взгляд и обиженный тон? Что стряслось? — Манюшка, не мешкая, принялась работать ложкой. — По стойке «смирно» выслушал воспитательную лекцию Бирона?
Из Матвиенко дипломат был, как из «кукурузника» истребитель ЯК-12. С языка у него срывалось одно, а глаза и голос говорили совсем другое.
— Я хотел, честно говоря, утешить… Ну, понимаю, в разлуке тяжело, но ведь без разлук… и встреч бы не было… радостных.
У Манюшки от изумления распахнулся рот и застыл в форме недоумевающего колечка. Вася продолжал:
— Да ты не делай квадратные глаза — знаешь ведь, о чем речь. Все видели, как вы нежно прощались с Захаровым.
— Ты меня убиваешь, честное слово.
— А что, скажешь, — неправда? А когда я подошел, отмахнулась, как от мухи… — Он засмеялся хрипловато, с деланной бесшабашностью. — Да я что, ладно… А Толик парень на пять с плюсом…
— Балда ты, — сказала Манюшка, дохлебывая чай из котелка. — Если тебе говорить больше не о чем, то я пойду.
Вася вдруг вскочил, торопливо сорвал с себя пилотку, гимнастерку, майку, стряхнул брюки и кинулся вниз, на пляж, бегом пересек его и с мостика прыгнул в воду.
— Во-во, охолонь, голубчик. — Манюшка следила, как он кувыркается и плещется на глубине. — А то забил башку мякиной…
Видно, Архимед и впрямь охладился в реке. Отфыркиваясь, отдуваясь, сбивая ладонью набок густые черные волосы, он вернулся к палатке и завел разговор совсем про другое и совсем другим тоном.
— Знаешь, Марий, иногда крамольные мысли приходят в голову. Думаешь: «Вот если бы война началась, я бы…»
Манюшка резко повернулась и уставилась ему в глаза немигающим ледяным взглядом.
— Ты что? — процедила она сквозь зубы. — Тебе нужна еще война? Ах, ты же не знаешь… Ты не видел, как умирает твоя мать, и не видел убитого брата. И сам ты не попадал под смерть. Это… знаешь… тело уже неживое, а сердце мечется в нем, хочет вырваться, чтобы остаться живым. Ты… как ты можешь?
— Да погоди. Ну ладно, скажем по-другому. Хочется попасть на войну — они вон вспыхивают то там, то там — чтобы показать себя, что ли… Нет, не показать — испытать. Сейчас вот уверен, что пойдешь за Родину в огонь и воду, на любые пытки и мучения. А вдруг — кишка тонка? Это ведь не просто — умереть. У меня брат погиб на фронте. В последнем письме написал: «Смерть не так и страшна, но вот жизнь покинуть живую — с солнышком и цветами, с любовью и детьми — жалко, аж в сердце колет».