Тростник под ветром

Исикава Тацудзо

— Где тебя застало окончание войны?

— Я не знал, что война кончилась. Мы были в горах. — Когда же ты узнал?

— Самолеты противника сбросили листовки. Дней через двадцать.

— Вы, наверное, голодали?

— Да, ели все — змей, улиток.

— Значит, тебя не удивляют продовольственные трудности здесь, в Японии?

— Что ты! Да здесь у вас просто роскошно!.. Отец что-нибудь говорил обо мне?

— Нет, ничего. Почему ты спрашиваешь?

— Потому что в конечном итоге все вышло так, как предсказывали дядя Киёхара и. отец. В этом вопросе я склоняю перед ними голову. Только, по правде сказать, не по душе мне эта порода людей, которые умеют все наперед предвидеть и ловко приспосабливаются к обстановке!

— Помилуй, Кунио, что ты говоришь! Да разве же твой отец из тех, кто умеет «ловко» приспосабливаться!?

Журнал закрыли, даже Окабэ посадили в тюрьму, дяде Киёхара запретили печататься, всем пришлось пережить так много тяжелого! Нечего сказать, хорошо они «приспосабливались»! Я преклоняюсь перед отцом за то, что, несмотря на все испытания, он,не отказался от своих убеждений...

— В самом деле?—прошептал сын.

Мать вздохнула. Она чувствовала, что Кунио еще причинит и ей и отцу немало огорчений. Правда, он вернулся к ним, он остался в живых, но душа у него больная.

— Ты, наверное, ничего не знаешь о Юмико? — спросила она, чтобы переменить тему.

— Не знаю. Что с ней?

— Как видно, ты не слишком часто писал ей.

— Мне было не до писем.

— Она больна.

— Вот как?.. Чем?

— Да все то же, легкие. Уже с год. как она болеет.

— Ах так... Она всегда была слабенькая.

Это было сказано очень холодным тоном,— возможно, он стеснялся обнаружить свои сокровенные чувства перед матерью.

Костер догорал, ветерок кружил в воздухе белый пепел.

«Что за упрямый мальчик...— подумала мать.—Пожалуй, любовь могла бы оказать на него, благотворное действие — он научился бы вдумчивее и глубже относиться к окружающей жизни. Кто знает, если бы в измученном войной, усталом, огрубевшем сердце Кунио вновь разгорелся тот жар любви, который пылал в его душе до отъезда на фронт,— это явилось бы для него самым действенным исцелением. Возможно, Юмико-сан уже слишком слаба, чтобы выйти замуж. Быть женой — ведь это требует так много душевных сил и энергии со стороны женщины... Но все равно, пусть он хотя бы повидается с ней...»

— Тебе следовало бы сходить к Кодама, навестить Юмико. Они тоже пострадали во время пожаров, лечебница сгорела, уцелел только жилой дом.

— В самом деле? Значит, район Мэгуро выгорел?

— Болезнь Юмико-сан тоже вызвана непосильной работой во время войны. Я знаю, ты немало выстрадал там, на фронте, но, поверь, здесь, в Японии, людям тоже приходилось несладко. Она все время работала в пошивочной мастерской, еще когда училась в колледже, а после окончания сразу же пошла в «Патриотический отряд», и ее вместе с другими девушками послали на военный завод в префектуре Канагава. По словам Иоко, Юмико работала так усердно не столько ради родины, сколько ради тебя. Бедная девочка мечтала только о том, чтобы услышать от тебя хоть словечко похвалы после окончания войны... Иоко плакала, рассказывая об этом. Так что ты тоже отчасти повинен в ее болезни...

— Ну уж нет, мама! За это, во всяком случае, я не в ответе,— громко возразил Кунио.— По приказу родины я все бросил и пошел воевать. Пока шла война, я никак не мог нести ответственность за такие дела, как любовь и тому подобные сантименты. Я себе не принадлежал., А если бы я погиб? Что тогда? Уж тогда-то, надо думать, никто не возлагал бы на меня ответственность за болезнь Юмико! Ну, хорошо, случайно мне повезло, и я вернулся домой,— так неужели же поэтому я повинен в том, что Юмико заболела?! Право, это нелепо! Решительно возражаю! И вообще — что было, то прошло, сейчас наступили совсем новые времена.

Женщины рассуждают совсем иначе... Госпожа Сигэко усмехнулась. Обычные мужские капризы... Эгоистические слова мужчины, неспособного понять женское сердце.

Как видно, Кунио охладел к Юмико. Отчасти, пожалуй, из-за ее болезни, а отчасти, возможно, и в силу других причин, о которых она, как мать, могла только догадываться. Она встала, и, отходя от костра, весело, как будто ничего не произошло, сказала:

— Возможно, ты прав, но, что ни говори, раз она больна и лежит в постели, тебе следовало бы ее проведать.

От сгоревшей лечебницы сохранился только фундамент, на том месте, где когда-то помещалась аптека, до сих пор блестели осколки стекла. Профессор Кодама принимал теперь только приходящих больных, приспособив для этого гостиную в своем доме. Приемную устроили в тесной прихожей, где на дощатом полу поставили жаровню.

Убогая, нищая жизнь давала себя знать па каждом шагу.

Профессора нельзя было узнать, так сильно он изменился; он сгорбился, в дождливые дни его мучил радикулит, так что он с трудом передвигался по комнате. Он пристрастился к сакэ и, не имея терпения дождаться дня, когда сакэ выдавали по карточкам, пил спирт, предназначенный для лекарств, разбавляя его водой и примешивая для вкуса сахарин. Госпожа Сакико пыталась остановить мужа, но со стариком уже не было сладу. Он по-прежнему не жаловался на отчаянные условия жизни в послевоенной Японии, не роптал по поводу непомерно высоких цен на предметы самой первой необходимости. Он покорно сносил все лишения, и на лице его, как всегда, играла приветливая улыбка. Однако непосильная тяжесть, столько лет давившая на его плечи, в конце концов, по-видимому, все-таки доконала этого старика, потому что в улыбке профессора Кодама сквозило теперь нечто похожее на отчаяние. Он потерял сыновей, потерял двух зятьев, младшая дочь свалилась, скошенная тяжелым недугом, даже лечебница сгорела — ничего, совсем ничего не осталось в утешение профессору. К болезни Юмико профессор тоже, казалось, относился теперь без достаточного внимания. Лекарств не было, питалась вся семья впроголодь; и, может быть, именно потому, что профессор сознавал свое бессилие, он, казалось, совершенно отказался от надежды поставить Юмико на ноги и полностью примирился с неизбежным. Он механически измерял температуру больной, делал вливания, пользуясь теми медикаментами, которые случайно у него сохранились, но, видимо, уже не надеялся на выздоровление дочери. Эта чистая, прелестная девушка тоже пала жертвой войны и, следовательно, была обречена на скорую смерть... Всю свою жизнь профессор Кодама с увлечением отдавался любимому делу — медицине, но подлинное удовлетворение от любимой профессии он получал лишь тогда, когда налицо имелись все условия, при которых его искусство врача могло проявиться в максимальной степени. Теперь же, когда не было инструментов, когда не хватало лекарств, когда все они очутились на самом дне этой пучины нищеты и лишений, его обширные знания и богатый врачебный опыт способны были разве лишь усилить безысходное отчаяние, и без того переполнявшее его душу. Отец, бессильный вылечить горячо любимую дочь,-— больше уже не врач. Взгляд профессора по целым дням оставался мрачным. Вечером он доставал из шкафа с лекарствами бутыль со спиртом, собственноручно приготовлял напиток и выпивал его. Только тогда он несколько оживлялся и на лице его появлялась улыбка. Это была скорбная улыбка человека, утратившего все надежды и окончательно раздавленного свалившимся на него несчастьем. Только когда он принял из рук Иоко своего первого внука и положил новорожденного к себе на колени, лицо профессора озарилось прежним светом. Возможно, в нем пробудилось инстинктивное чувство деда, чувство человека, возлагающего робкие упования на неведомое, отдаленное будущее.

Однажды зимним днем, когда на улице стоял пронзительный холод, вскоре после того как Иоко встала с постели, оправившись после родов, в семью Кодама пришла весть о том, что Кунио Асидзава вернулся на родину.

Это была всего-навсего маленькая открытка желтого цвета, стандартное приветствие, составлявшее всего одну фразу: «Спешу уведомить, что двадцать девятого января благополучно возвратился домой».

Иоко сидела с вязаньем, грея ноги в котацу^* На сердце неотступной тяжестью лежала тревога о муже, который находится сейчас где-то в Сибири. Мысли о муже не оставляли ее, чем бы она ни занималась. В комнату вошла мать и, ни слова не говоря, положила перед дочерью открытку. Иоко прочла, перевернула открытку другой стороной, потом еще раз перечитала старательно, медленно, словно хотела проникнуть в скрытый смысл каждого слова.

— А для Юмико-тян нет отдельного письма? — спросила она.

— Только эта открытка...

— Кунио разлюбил ее. Это ясно.

Короткое стандартное послание объясняется, может быть, юношеской застенчивостью, но совершенно очевидно, что, если бы в душе Кунио сохранились прежние чувства, он адресовал бы свое письмо не профессору Кодама, а непосредственно Юмико. Юности всегда свойственно непостоянство, даже когда жизнь протекает в нормальных условиях, а тем более в тяжелых испытаниях долголетней войны.