Тростник под ветром
Шрифт:
Было десять часов утра, в обширном доме царила тишина, отчетливо слышались только долетавшие через живую изгородь громкие крики и бессвязный английский лепет ребенка американской семьи, жившей по соседству с домом Хиросэ. Ивамото, не снимая шляпу, с портфелем в руках, заглянул в залу. Хиросэ уже ушел, одна из служанок протирала сверкавшие на солнце стекла веранды. Ивамото тихонько прошел в глубину дома и осторожно приоткрыл раздвижную стену отведенной ему каморки.
Постель была постлана, ребенок спал. Рядом, подсунув руку под голову ребенка, спала с открытым ртом Асако. Рыжеватые волосы спутались, расплывшаяся губная помада краснела ярко и нагло. Она слегка посапывала во сне. Полное лицо, шея — все выражало физическую усталость. На обнаженной руке отчетливо выступала голубая сеть жилок. Он хорошо знал
Он снова, неслышно ступая, вернулся в гостиную, вынес подушку для сиденья на освещенную солнцем веранду, достал из серебряного курительного прибора Хиросэ дорогую заграничную сигарету, уселся, скрестив ноги и устремив глаза в сад, не спеша закурил. Потом в продолжение доброго часа просматривал газеты.
В газетах писали о боях между Народно-освободительной армией и войсками Чан Кайши в Китае. Он сам в течение года сражался с армией Чан Кайши. Мутная вода Янцзы, прозрачные воды озера Поянху, горные вершины Махуэйлин... Сюйшуй... Ни сожаления, ни радости не будили воспоминания об этом далеком прошлом. С окончанием войны поблекли и воспоминания о ней, и его собственное существование тоже словно потускнело. Теперь он находился в числе отверженных, никакой надежды на получение работы у него не было, а стать торговцем— для этого он не обладал ни способностями, ни капиталом. Все, что можно было продать из имущества, уже продано, и вот наконец наступил черед продать жену, с которой он прожил долгие годы. Пусть цена еще не назначена, но жена фактически уже продана. Он сидел, подставив худое лицо лучам зимнего солнца, напрягая все душевные силы, чтобы справиться с отчаянием, охватившим его с такой силой, что тело как будто тряслось в ознобе. Во всяком случае, таким путем он сможет быть сыт, жена и ребенок тоже не умрут с голода, им не придется скитаться без крова. Если только он молча все стерпит, вопрос будет исчерпан... И, приняв такое решение, он опять развернул газету и начал читать раздел, посвященный шахматам, так как всегда интересовался этой игрой: е2 — е4, е7 — е6...
Второй избирательный участок города Токио, начинавшийся от района Яманотё и тянувшийся на запад, включал в себя многочисленные жилые кварталы северо-западного района. Он издавна считался самой ожесточенной ареной предвыборной борьбы. Население этого района наиболее придирчиво и требовательно относилось к кандидатам, баллотировавшимся в парламент. Говорили даже, что второй участок может служить наглядной таблицей в миниатюре с точки зрения результатов выборов по всей Японии.
По мере того как ширилось предвыборное движение, кандидаты один за другим регистрировали свои имена. На двенадцать депутатских мандатов претендовало около ста двадцати кандидатов. В соответствии с характером этих первых демократических выборов среди кандидатов встречались фигуры самого разнообразного толка. Попадались личности, которыми двигали низменные чувства, честолюбие, однако немало было и серьезных людей, сознававших свою ответственность за судьбы Японии. Еще больше серьезных людей встречалось, пожалуй, среди самих избирателей. Никому не известные выскочки-спекулянты и представители новоявленной послевоенной буржуазии никак не могли рассчитывать завоевать у них популярность.
Одним словом, здесь велась своеобразная идеологическая борьба не столько за' депутатские мандаты как таковые, сколько за решение вопроса о том, по какому пути должно пойти отныне развитие Японии.
Но острое чутье масс помогло им безошибочно распознать среди ста двадцати кандидатов фальшивых и по-настоящему достойных. Массы часто заблуждаются,
Старое дерево вишни на пожарище, где стлала когда-то больница профессора Кодама, совсем засохло, спаленное и обугленное в огне пожаров, но—-о чудо!—с наступлением весны снова пустило почки; редкие белые цветы — их было не более двух десятков — говорили о том, что дерево вновь воскресает к жизни. Среди треволнений житейской суеты только здесь, в этом тихом уголке, прежней красотой сияла весна. Греясь в лучах весеннего солнышка, Иоко с младенцем на руках стояла под деревом, тихонько напевая колыбельную песенку. От мужа все еще не было никаких известий. Прошел уже год с тех пор, как он уехал, пообещав вернуться через два месяца. Приход новой весны не сулил радости Иоко, напротив, она еще сильнее чувствовала, какой долгий срок прошел со времени их разлуки.
На уличном перекрестке, в нескольких десятках метров от Иоко, по многу раз в день останавливался грузовик -агитационной предвыборной бригады, и далеко вокруг разносился голос, что-то оравший в мегафон. Как-то раз, гуляя в саду с ребенком, Иоко услышала, этот голос:
«... голосуйте за кандидата в палату представителей, строго нейтрального Дзюдзиро Хиросэ, Дзюдзиро Хиросэ, Дзюдзиро Хиросэ! Призываем всех непременно отдать свой голос за подлинного демократа, горящего желанием поскорее возродить Японию, Дзюдзиро Хиросэ!..»
Иоко встрепенулась и прислушалась, стараясь не упустить ни слова. Из газет она уже знала, что Хиросэ выставил свою кандидатуру на выборах. При звуках этого голоса множество воспоминаний разом пробудилось в душе, сердце болезненно сжалось. Мысль, что этот человек станет депутатом парламента, будила гнев, с этим невозможно было смириться. Старинный гнев... Былое увлечение уже отошло в далекое прошлое, имя Дзюдзиро Хиросэ не могло заставить сильнее забиться ее сердце. Теперь она была женой Такэо Уруки, матерью этого крошечного младенца.
Оглушительный голос, разносившийся с грузовика, замер вдали вместе с шумом мотора. Грузовик стоял на перекрестке минуты три, не больше. Иоко не знала, находился ли в машине сам Хиросэ, но ей и теперь еще хотелось отомстить ему за Тайскэ Асидзава... и за себя.
Накануне дня выборов, когда весь город ходуном ходил в суматохе последней предвыборной борьбы, умерла Юмико. По странной иронии судьбы ее смерть совпала с днем, когда должен был наконец определиться курс построения и воссоздания новой Японии. Безучастная к предвыборной суете, она сполна выплатила свой долг, принесла все жертвы, какие были возможны по ее силам, и обрела наконец вечный покой. За неделю до смерти она обратилась к старшей сестре:
— Когда я буду умирать, пусть непрерывно играет музыка, хорошо?
Повинуясь этой просьбе, Иоко не отходила от патефона в продолжение всего времени, пока отец, сидя у постели Юмико, держал ее за руку, слушая пульс. У постели умирающей не было никого, кроме отца с матерью. В комнате гремела торжественная музыка симфонического оркестра, она сверкала незримыми звездами, сплетала невидимые венки. Отец считал последние удары ее пульса, и когда, вынув часы, он взглянул на циферблат, чтобы запомнить минуту, когда умерла Юмико, госпожа Сакико зарыдала, обеими руками обхватив голову дочери. Иоко не в силах была остановить патефон. Пока звучит музыка, казалось ей, душа Юмико все еще прислушивается к любимой мелодии, и она страшилась короткой паузы, которая потребовалась бы для смены пластинки.
В этот день, утром, когда состояние больной внезапно ухудшилось, Иоко сразу же позвонила по телефону Асидзава и попросила, чтобы пришел Кунио. К телефону подошла госпожа Сигэко. Она сказала, что Кунио очень занят на выборах, прошлую ночь даже не ночевал дома; пообещала, что попытается выяснить, где может находиться сейчас Кунио, и сообщит ему просьбу Иоко, но Кунио так и не успел к смертному часу Юмико. Былая любовь, как видно, исчезла из его сердца; и все же Иоко горячо желала, чтобы он провел хоть несколько минут у постели умирающей сестренки.