Троя
Шрифт:
— Считаем зачатых цыплят раньше осени, юный Прометей?
— Тебе что, трудно ответить, мать твою?
— Ну ладно, попробуй, — разрешила собеседница. — Разве эти параметры наизусть упомнишь? Лично я никогда не обменивалась информацией с беременными. Богоподобные «посты» вообще не в состоянии залететь — не помогало даже то, что мы все были женского пола. Поэтому попытайся, когда и если вернешься домой. Хотя постой, вроде бы функция подразумевала определенные защитные фильтры… Ты не сумеешь передать зародышу или ребенку вредные для него или для нее сведения — к примеру, момент ее или его зачатия. От подобной душевной травмы малыша придется лечить лет
Оставив едкую насмешку без внимания, Харман в волнении потер подбородок. Прежде чем отправиться в путь, мужчина гладко побрился: десять месяцев назад, на орбитальном острове Просперо, он уже понял, как неудобно сидит термокожа поверх бороды. Однако уже сегодня позавчерашняя щетина колола пальцы.
— Вы ведь имеете все те же самые функции, которыми наделили нас? — произнес путешественник, только в самый последний миг потрудившись придать своему высказыванию вопросительную интонацию.
— Дорогуша, — проворковала Мойра, — ты нас держишь за дураков? Дали бы мы «старомодным» какую-либо способность, если сами ею не обладаем?
— Значит, у вас их еще больше, — заключил Харман. — Гораздо больше нашей сотни?
Двойница Сейви ему не ответила.
Далее тот, кого называли Прометеем, открыл у себя в клетках кожи целый комплекс из нанокамер и аудиоприемников. Визуальные и звуковые данные сохранялись в особых протеиновых связках. Кроме того, в теле обнаружились биоэлектронные передатчики — правда, с коротким радиусом действия, поскольку они работали на клеточной энергии, но их сигналы наверняка можно было где-то перехватить, усилить и передать на дальнее расстояние.
— Туринская драма, — вырвалось у мужчины.
— Ты о чем? — сонно спросила задремавшая было Мойра.
— Теперь я понимаю, каким образом вы — точнее, твои божественные сестрички-трансвеститы, — передавали репортажи из Илиона и как туринские пелены помогали нам их воспринимать.
— Ну… ага, — буркнула постженщина и вновь заснула.
Между прочим, отныне Харман уже не нуждался в туринских пеленах для получения подобных передач. Он мог бы поделиться любыми своими ощущениями с любым человеком, который пожелал бы подсоединиться к потоку данных.
«Интересно знать, каково это — заниматься любовью с Адой, будучи подключенными друг к другу?» — подумал мужчина и тут же обругал себя распутным старикашкой. Вернее даже, грязным и вонючим распутным старикашкой.
Кроме функций логосферы, существовала и функция замысловатой сенсорной связи с биосферой; правда, сейчас она была недоступна, поскольку зависела от работы спутников, и Харману оставалось лишь гадать, что именно здесь подразумевалось: разговор по душам с Ариэлем либо полное единение с каким-нибудь одуванчиком и колибри? И возможно ли таким образом потолковать напрямую, на расстоянии, с МЗЧ? Мужчина посерьезнел, вспомнив слова Просперо о том, что с помощью маленьких зеленых человечков Ариэль удерживал несметные тысячи калибано у южных границ Европы; надо бы посоветоваться с зеками, попросить их помощи в борьбе против горбатых войниксов.
От всех этих исследований у Хармана еще сильнее разболелась голова. Почти случайно сверившись с внутренним наблюдателем, он выяснил, что уровень адреналина и кровяное давление в самом деле ужасно повышены. Тогда мужчина обратился к новой медицинской функции, более активной, нежели простое наблюдение, и пробы ради позволил выпустить в организм кое-какие химические реактивы. Кровяные сосуды шеи вдруг расширились, расслабились, тепло побежало к самым кончикам пальцев, и головная боль отпустила.
«Какой-нибудь юный парнишка не отказался бы от подобного подарка, — промелькнуло в голове
«Впрочем, не таким уж и дряхлым», — поправился он. Если верить медицинскому наблюдателю, физическое тело супруга Ады с тем же успехом могло бы принадлежать мужчине тридцати одного года, слегка утратившему спортивную форму.
Однако список функций на этом не заканчивался. Оставались еще коррекция фигуры, усиленная эмпатия, то, что Харман окрестил про себя минутным бешенством: резкий всплеск адреналина и мгновенный многократный рост всех телесных сил — видимо, последний резерв, задуманный для смертельной битвы или происшествий, когда нужно, скажем, отбросить двухтонную плиту, чтобы не придавила ребенка. Оказалось, что столь часто и неблагоразумно использованная мужчиной функция повторного воспроизведения в сочетании с обменом сведениями позволяла ярче постичь еще и чужой жизненный опыт. Кроме того, человек мог впасть в своего рода спячку, то есть на время замедлить любые процессы до полного застоя. Причем, как быстро понял Харман, вовсе не для того, чтобы крепче выспаться: скорее для пребывания в хрустальной гробнице вроде Таджа Мойры, когда необходимо долгое — или очень долгое, как в случае Сейви, — время оставаться живым, но бездействовать и при этом не заработать пролежней, атрофии мускулов, одышки и прочих побочных эффектов обычной гиподинамии. Разумеется, старуха много раз пользовалась этой способностью, четырнадцать веков успешно скрываясь от войниксов и «постов».
Были, конечно, и другие функции, от которых по-настоящему захватывало дух, однако при мысли от них голова затрещала с новой силой, и Харман отложил дальнейшие исследования до утра.
В ту же секунду его захлестнули куда более реальные ощущения. Где-то вдали, высоко, шумел прибой. Верхние слои океана излучали фотолюминесцентное фитопланктонное свечение, что-то вроде подводного полярного сияния для измученных глаз.
Небо над Атлантикой тоже сверкало живым огнем: это молнии, уже не метя в пучину, полыхали между клубящимися тучами, и те словно загорались изнутри. Вспышки эти были совершенно беззвучны: даже самые тихие отзвуки грома не достигали дна Бреши, так что мужчина скрестил руки под головой и просто наслаждался впечатляющей игрой света, любуясь также бликами зарниц на бушующих волнах океана.
Узоры, образы, геометрия. Природа и вселенная словно танцевали на грани безбрежного хаоса, спасаясь границами фракталов; мириады алгоритмических протоколов пронизывали окружающий мир с его бесчисленными взаимодействиями. А все-таки это было красиво — до чего же красиво! Мужчина знал, что не изучил до сих пор по меньшей мере одну функцию, которая помогла бы распознать каждый узор гораздо лучше простых, даже очень развитых человеческих чувств, но и она, вероятно, зависела от работы спутников, а кроме того… Харман и не нуждался в генетически усиленных способностях, чтобы всем сердцем оценить чистую красоту безмолвного представления, разыгравшегося посреди Атлантики будто бы нарочно для него одного.
Лежа на дне глубокой Бреши, мужчина помолился за Аду и будущее дитя (после активации новых функций она бы легко узнала, кого ожидает — сына или дочку). Мужчине так хотелось очутиться рядом с женой! И он молился Богу, о котором никогда не задумывался по-настоящему, Тихому Богу, перед кем трепетали Сетебос и его раб Калибан, судя по невнятной болтовне уродца на острове Просперо. Харман страстно желал и просил одного: чтобы любимая была жива, здорова и счастлива, насколько это возможно в ужасные времена и в разлуке с дорогим человеком.