Трубачи трубят тревогу
Шрифт:
Прежде чем выйти на просторы Галиции и появиться у сказочных отрогов Карпат, конным полкам Примакова вместе с отважной 60-й дивизией предстояло немало работы здесь, у бывшей государственной границы, на подступах к Збручу. И я понял, что мне, малоопытному командиру, не справиться с непосильной нагрузкой.
И вот из 1-го полка, сдав его Владимиру Примакову, младшему брату начдива, прибыл к нам после моих настойчивых просьб новый командир.
Это было в селе Маначин, недалеко от Збруча. На всю жизнь запомнился мне этот день. Командир сотни Швец, с расстегнутым воротом, наклонившись над точилом, обрабатывал
Высокого роста, красивый, подтянутый всадник в красных гусарских штанах, неожиданно появившийся в Маначине, слез с коня. Разгладив пышные золотистые усы, кавалерист взял из рук Швеца клинок. Поднес его к точилу раз, другой, третий. Сделав шаг в сторону, рассек клинком толстый шест, торчавший в плетеной ограде усадьбы.
Восхищенный Швец выпалил:
— Вот это здорово! Вы кто? Бывший точильщик?
Чуть улыбнувшись, всадник в красных штанах ответил:
— У нас в Бахмуте что ни шахтер, то слесарь. А теперь я ваш командир — Федоренко Василий Гаврилович.
Спустя два часа под Войтовцами, в бою с белопольскими уланами, с обнаженным клинком в руке пал смертью героя наш славный боевой товарищ сотник Дмитрий Швец.
Вспоминается беседа, которую однажды вел с ним наш начдив. Было это в районе Перекопа, сразу после вхождения 13-й кавбригады в червонное казачество.
В Перво-Константиновке, на площади возле школы, Швец, отточив шашку, обратился к одному из бойцов, читавшему поблизости печатный листок:
— Отхвати, товарищ, клаптик газеты... нечем обтереть клинок.
— Ось таке скажете, — возразил казак, — щоб я та зiпсував газету, зроду цього не було та не буде.
Проезжавший поблизости во главе небольшой кавалькады Примаков, услышав реплику, остановил коня.
— Товарищ командир, — обратился Примаков к сотнику. — Мы чтим язык Пушкина, Толстого, Ленина, но с каждым бойцом, если только это возможно, надо разговаривать на его родном языке.
— А может, я его не знаю? — возразил Швец.
— Думаю, что знаете, — улыбнулся начдив. — Вы ведь сотник Швец, это первое, нет, это второе, а первое — вы сказали «клаптик» и слово «газета» произносите мягко, по-нашему. Значит, вы земляк. За эту самую «газету» мой учитель Дебагорий Мокриевич ставил мне вместо четверки тройку, а случалось, что вместо тройки двоечку вкатывал...
— За это самое он и мне сбавлял балл, — подтвердил начальник разведки дивизии Евгений Петрович Журавлев.
— А мне за то, что я недостаточно четко произносил букву «эр», — сохраняя серьезное выражение лица, сказал начальник штаба дивизии Семен Туровский.
— Что ж, вы угадали, товарищ начдив, — расплывшись в улыбке, ответил Швец. — Я из Лозовой, ваше замечание учту...
— Это не замечание, а товарищеский совет. Мы не чураемся нашего братства по крови. Это придает нам большую силу. Но помните, на этом братстве строится вся политика наших врагов. Мы же основное значение придаем другому братству — великому братству по духу, братству пролетарскому, социалистическому, ленинскому. Побеждали и побеждать будем мы только с ним.
А комиссар дивизии Евгений Петровский добавил:
— И особенно на новом фронте. Пусть каждый казак знает, что мы будем воевать не против поляков-тружеников, а против польской шляхты. С нами идут друзья-поляки, наши
— Мне вспомнился вдруг Тарас Бульба, — продолжал после комиссара Примаков. — Помните, товарищи, его речь к казакам под стенами Дубно. А он здорово тогда сказал, почти как коммунист, — «Породниться родством по душе, а не по крови может один только человек».
...Слава о Федоренко, «желтом кирасире», бывшем унтер-офицере «лейб-гвардии кирасирского ее императорского величества полка», как о дельном, боевом и очень храбром командире гремела по всей дивизии. «Кого-кого, а уж его не освищут», — думал я, любуясь в бою под Войтовцами его гвардейской выправкой и невозмутимым спокойствием. Он не бросался, как Красков, в случайные атаки во главе каждой сотни, каждого взвода, оставляя без руководства весь полк. Не отпуская от себя вестовых, Федоренко облюбовывал какую-нибудь возвышенность, откуда он мог наблюдать за всем полем боя. Ординарцы то и дело летели с его приказами к сотням. Ни неудачи отдельных атак, ни разрывы снарядов, обдававших его дождем земли, ни свист пуль не омрачали его строгого, словно высеченного из мрамора, мужественного лица. Но в нужный момент, когда сотни дерзкими наскоками расшатывали стойкость врага, «желтый кирасир», собрав полк в кулак, обнажив клинок и пришпорив рослого темно-гнедого тракена, возглавлял атаку...
Наши люди сразу же почувствовали, что в часть пришел настоящий командир. Одним словом, мы вместо «синего» получили не «желтого», а настоящего золотого кирасира!
Однако старые навыки давали о себе знать. Кавалеристы, привыкшие и по серьезным вопросам, и по пустякам обращаться к комиссару, и теперь обходили командира. Федоренко хмурил густые брови и даже неохотно разговаривал со мной.
Я решил созвать партийное собрание с повесткой дня: «Красная Армия и трудящиеся Польши». Комиссар дивизии Петровский, вызвав меня, сказал:
— Мы вам дали прекрасного командира. Федоренко несколько дней назад принят в партию. Ваша и всех коммунистов задача — сделать из него хорошего партийца.
Перед собранием, оставшись с Федоренко, я попросил его рассказать о себе, о прошлой жизни. Разгладив пышные пшеничные усы, он саркастически улыбнулся:
— Что, комиссар, строишь мне экзамент? Ты у своей мамы в животе горошинкой сидел, когда я бонбы прятал.
— В двенадцать лет?
— Не в двенадцать, а в четырнадцать. Это надо понимать.
— Понимаю, Василий Гаврилович, биография у вас — дай бог каждому.
— Ты, видать, комиссар, из шустрых, а спектактеля из меня не строй. Может, твои хлопцы и меня хочут выжить? Так знай — я не Красков. Меня с охотой любой полк встренет.
Как мог, я заверил командира в искренности и доброжелательности моих намерений. Рассказал о себе. Выслушав меня со вниманием, Василий Гаврилович и сам заговорил. Мне понравилось, что на первый план он выдвигал не себя, а своих товарищей по борьбе за Советскую власть на Бахмутщине. А я слышал: в Бахмуте в 1917 году он играл не последнюю роль.