Трудно быть хорошим
Шрифт:
Снег на дорожке был грязен и вытоптан почти до земли. По бокам сугробы подымались чуть ли не выше головы. Перед дверью снег был исчеркан желтыми зигзагами мочи. У порога она стряхнула снег с сапожек и вошла. В комнате было сумеречно. Около кассы едва горела керосиновая лампа. Длинные деревянные стеллажи были забиты банками консервированной фасоли и мяса. На нижней полке из разбитой склянки с майонезом падали на пол белые жирные сгустки. В комнате никого не было, кроме светло-рыжего пса, спавшего перед застекленным прилавком. Отражение падало так, что казалось, собака спит прямо на разложенном в витрине оружии. Гуссуки держат псов в доме, им все равно, что те
Эти люди всегда уверены, что все делают правильно. Сначала ждали, когда вскроется река, и после привезли на баржах свои огромные машины. Они хотели пробурить за лето пробные скважины, пока нет морозов. Но едва они отъехали от берега реки, летняя оттаявшая земля засосала их машины; до сих пор ямы и бугры видны там, где это случилось. Деревенские бросились тогда посмотреть, как они сгружают гигантские машины одну за одной по стальным сходням, будто от числа машин в тундре станет надежней. Старик тогда сказал, что они ведут себя как обреченные, и еще сюда вернутся. И верно, когда тундра замерзла, они вернулись.
Деревенские женщины никогда даже не заглядывали в заднюю комнату. Священник не велел им это делать. Владелец лавки тотчас стал сверлить ее взглядом: он не позволял эскимосам и индейцам сидеть в задней комнате. Но она знала, что он ее не прогонит, если кто-нибудь из гуссуков позовет ее к себе за стол. Она прошла через комнату. Все на нее уставились. Но шла как будто бы не она, а кто-то вместо нее, и поэтому их взгляды ее не касались. Рыжеволосый мужчина рывком отодвинул для нее стул. Налил ей стакан красного сладкого вина. Она оглянулась на лавочника. Ей хотелось расхохотаться над ним, как она смеялась над собаками, чтобы они рвались с цепи и заходились лаем.
Рыжий продолжал говорить с другими мужчинами, но его рука соскользнула со стола ей на бедро. Она оглянулась на лавочника, чтобы проверить, смотрит ли он еще на нее. Громко расхохоталась над ним, а рыжий замолчал и повернулся к ней. Спросил, хочет ли она пойти с ним. Она кивнула и поднялась.
По дороге к фургончику, где он жил, рыжеволосый сказал, что ему в деревне о ней рассказывали. Больше она из его слов ничего не разобрала. Мощное гудение генераторов в лагере буровиков заглушало его голос. Но ей было все равно, что он там говорил по-английски, да и что могли эти христиане рассказывать в деревне о ней и старике. Она улыбнулась, видя, как действует морозный воздух на электрический свет фонарей, висевших около фургончиков: они ничего не освещали. От них в темноте были одни только большие желтые дыры.
Он долго готовился, хотя она уже давно разделась. Забравшись под одеяло, она ждала, наблюдая за ним. Он отрегулировал термостат, зажег свечи, выключил электрический свет. Порылся в кипе пластинок и наконец нашел, что хотел. Потом он что-то прикрепил к стенке позади кровати, там, где он мог бы это видеть, лежа с ней в постели. Что именно это было, она не смогла разглядеть. От холода его бледное тело дрожало, и он к ней прижался покрепче, ища тепло. Положив руки девушки себе на бедра, он все еще дрожал.
Последний раз она пришла только для того, чтобы узнать, что же он прицеплял на стену у кровати. Каждый раз, кончив свое дело, он быстро снимал эту штуковину и, тщательно сложив, убирал, чтобы она не успела рассмотреть. На этот раз она улучила момент, и, как только он стих и тело его с нее скатилось, она быстро выскользнула из постели. Одеваясь, взглянула на стену. Он остался лежать ничком на подушке, и ей показалось, что у него стучат зубы.
Когда
Она залезла руками в самую середину кучи и начала шарить. Нащупав твердый и холодный предмет, завернутый в кусок шерстяного одеяла, она начала его разворачивать и наконец нащупала гладкую, каменную поверхность. Давно еще, когда здесь не было гуссуков, в этой большой каменной плошке они жгли китовый жир, что давало и свет и тепло. Старуха сберегла все, что им может пригодиться, когда придет время.
Утром старик вытащил из-под одеяла кусок сушеного мяса карибу [46] и протянул ей. Пока ее не было, кто-то из деревенских принес связку сушеного мяса. Она начала медленно жевать, думая о том, почему до сих пор мужчин из деревни трогает старик и его рассказы. Теперь у нее тоже есть что рассказать о рыжем гуссуке. Старик догадался, о чем она думает, и от улыбки его лицо сделалось еще круглее.
46
Канадский олень.
— Ну, — спросил он, — что это было?
— Женщина, а на ней большой пес.
Он тихо про себя рассмеялся и пошел к кадушке с водой. Зачерпнув жестяной кружкой, отпил.
— Так я и думал, — сказал он.
— Бабушка, — сказала она, — я помню, что в то утро на траве лежало что-то красное.
Никогда раньше она не спрашивала о своих родителях. Старуха опустила нож, которым вспарывала брюхо рыбам, перед тем, как вялить их на ивовых прутьях. Рот и щеки ее вдруг еще больше запали, стянув кожу так, что казалось: старуха вряд ли сможет заговорить.
— Они купили у лавочника полную жестянку. Поздно ночью. Он сказал, спиртное и можно пить. За эту банку они отдали ружье, — старуха говорила так, будто с каждым словом от нее уходили силы. — С ружьем-то ладно. В тот год много наехало гуссуков с большими ружьями стрелять моржей и тюленей. Так что после этого не на кого было охотиться. Поэтому, — продолжила она мягким, тихим голосом, какого она не слышала у старухи, — поэтому, когда они той ночью ушли, я ничего им не сказала. Вон туда ушли, — старуха показала в сторону поваленных шестов, почти погребенных в речном песке и скрытых травой, — под навес. Солнце тогда полночи стояло высоко в небе. А рано утром, когда солнце было еще низко на востоке, пришел полицейский. Я просила переводчика сказать, что лавочник отравил их. — Она руками показала, как лежали, скрючившись, их тела на песке. Рассказывать об этом, что идти по глубокому снегу: капельки пота густо усеяли лоб старухи и блестели у корней седых волос. — Я рассказала об этом священнику. Сказала — лавочник врет.
Старуха отвернулась. Губы ее сжались еще крепче и будто окаменели, но не от горя или гнева, а от боли — единственное, что у старух осталось.
— Да я и не верила, — сказала старуха. — Во всяком случае, не очень. И не удивилась, что священник не стал ничего делать.
С речки подул ветер и, загнув длинные стебли, погнал по траве волны, как по речной воде. Наступившее молчание давило, и ей хотелось, чтобы старуха снова заговорила.
— Знаешь, бабушка, а той ночью я слышала звуки. Будто кто-то пел. На дворе было светло. И я видела что-то красное на земле.