Трудности белых ворон
Шрифт:
— И что, Глебу обещали помочь?
— Илья, ты бы не лез таки в это дело.
— Люсь, ну почему…
— Да потому! Не надо лезть в чужие отношения! Ты прости, конечно, что так все получилось. Такая вот жизнь. Придется тебе отойти в сторону…
— Да я же помочь хочу!
— Кому? Глебу?
— Нет. Тебе. Люсь, он не любит тебя. А я… Я люблю! Я жить без тебя не в состоянии просто…
Он вдруг замолчал и отвернулся. Совсем, совсем не так хотелось ему сказать все эти слова. Неуместными они сейчас получились, испуганными и горькими, как суррогатный кофе. И пауза повисла сразу такая неловкая и тяжелая, как серый дым, от которого защипало вдруг в глазах, перехватило спазмом горло…
— Эй, ты чего это,
— Нет, не плачу. Я тебя люблю. Ты слышала? – снова повторил он уже более уверенно.
— Да знаю я, Илья. Все я знаю. И я тебя тоже люблю, конечно, но по–другому совсем. А Глебу помочь надо, понимаешь? Я думаю, что ты–то как раз меня и понимаешь, вместе с лапочками своими…
Люся усмехнулась горько – подумалось ей вдруг, что они с Ильей поменялись ролями, как–то это незаметно произошло всего за один день. Теперь не у Ильи, а у нее внутри разгоралась та самая лампочка, которая так сильно блокирует мозг и заставляет человека делать всякие глупости – дырки, например, чужие собой закрывать и идущие через эти самые дырки черные сквознячки… Никогда она раньше за собой таких странностей не замечала, и вот надо же — потянуло вдруг. Хотя потянуло – это не то. Потребность в этом появилась. И эта потребность – она важнее даже, чем любовь. Любовь сама по себе, и потребность сама по себе. Как будто сила какая–то втягивает тебя в эти зияющие пустоты, как будто только это и есть правильно, и так и быть должно…Выходит, она тоже странная девушка. Выходит, тоже белая ворона — такая же, как и этот белобрысый мальчишка с пронзительными, отчаянно–горячими глазами, умный, добрый, влюбленный, такой замечательный, такой надежный…
— Да, надо помочь… Я понимаю, Люсь, — обреченно проговорил Илья.
Конечно, он понимал. Он очень ее понимал. Но понимание это было в стороне будто, жило от него отдельной, своей жизнью. Не входило, не срасталось оно никак с его нынешним чувством. Да он и сам очень многое бы теперь отдал, чтоб не впускать в себя больше ни грамма этого чертова понимания…И пусть он будет жестоким, пусть будет хитрым, и даже пусть злым быть научится – лишь бы Люсю не отдавать в это черное болото. Потому что не нужна она Глебу. Ему теплота да жертвенность ее нужны, чтоб согреться, чтоб выпить все до последней капельки…И не важно ему, что она всего лишь девочка, что она слабенькая и не по силам ей. Вот только бы она поняла его правильно…
— Люсенька, не гони меня, пожалуйста! Я просто рядом буду, и все. Ну посмотри, ты уже сама на себя не похожа! Тебе нельзя, ты так растаешь, исчезнешь…
Люся подняла на него усталые пустые глаза, упрямо покачала головой из стороны в сторону. Маленькое лицо ее и впрямь было совсем бледным, отдавало нездоровой голубизной крайнего утомления, под глазами залегла, устроилась по–хозяйски надолго серая тень безнадеги, свернула нежную кожу век в тяжелые продольные складочки, обозначив для себя торопливо дорожки для будущих ранних морщинок. Сердце у Ильи вздрогнуло, сжалось в маленький твердый комочек, словно приготовилось взорваться в следующую же секунду новой волной горячей любви–жалости к этой девочке, такой маленькой и беззащитно–неустроенной – пропадет ведь… Пропадет, сгинет в огромном черном болоте смертельного страха, нелюбви, пустоте больных и лживых голливудских глаз, затянутых пленкой злобно–отчаявшейся насмешливости…
— Ты сегодня ела чего–нибудь? – сглотнув подступивший к горлу ком, только и спросил он тихо.
— Не надо, Илья. Хватит. Не жалей меня. Иди. И пожалуйста, не приходи и не звони больше. Я сама. Не мешай мне. И вообще, я же Глеба люблю!
— Да не любовь это, Люсь…
— Хватит! Все, уходи!
— А вечером… С Фрамом гулять…
— Нет! Я же сказала – не приходи! Живи своей жизнью, мне не надо ничего твоего. Уходи, мне работать надо…
Уже
— Так, значит, я подойду сюда к шести часам!
Люся только руками всплеснула в сторону тут же с шумом захлопнувшейся за ним двери…
Сойдя с поезда Краснодар–Екатеринбург этим весенним утром, доктор Петров Дмитрий Алексеевич, нервно куря одну сигарету за другой и переминая затекшими от долгого лежания на вагонной полке ногами, уже добрых сорок минут стоял у киоска Горсправки. «Время работы – с 10–00 до 17–00.» — гласила черным по белому табличка над окошечком. Часы, однако, показывали уже половину одиннадцатого, а за окошечком никаких признаков жизни вовсе не наблюдалось.
« Черт, надо было по телефону из Краснодара адрес выяснить, сейчас простою тут, а времени–то у меня в обрез…» — тоскливо подумал Петров, пытаясь втянуть шею в куцый воротник легкой куртки. Он еще раз осторожно постучал в полукруглое окошечко, прислушался, постучал еще раз… Наконец оно открылось и сходу выпалило в него пулеметной очередью утреннего женского раздражения: « Чего стучите–то, мужчина?! Делать вам больше нечего? Слышу я! Не глухая, слава богу!»
Отойдя через двадцать минут от неприветливого окошечка , он задумчиво начал изучать маленькую узенькую бумажку с заветным адресом — так, значит, Таня Гришковец живет на Уралмаше… Ну что ж, поедем на Уралмаш… Он когда–то неплохо знал этот город, исколесил его в студенческие годы вдоль и поперек. А вот Уралмаш знал плохо. В те времена этот район считался несусветной далью, тьмутараканью, куда просто так, за здорово живешь, и не поедешь… А сейчас, наверное, на метро за пять минут доехать можно. Где у них тут метро, интересно?
Нет, лучше машину поймать, так быстрее будет. Времени–то у него и правда мало – надо успеть до ночи парня этого найти, то бишь сына своего… А ночью у него обратный поезд, Екатеринбург – Краснодар. Да, времени совсем мало. Хотя при чем тут время? Ему и пяти минут хватит, чтоб сказать: «Да, парень, я твой отец. Прости…» Интересно, а Таня его вспомнит? Он–то ее прекрасно помнил…
Молчаливый небритый мужик на раздолбанной трехцветной «копейке» отвез его на улицу Ильича, взял протянутый стольник, ткнул пальцем в темную арку – там, во дворах, нужный ему дом… Он потоптался зачем–то еще около подъезда, достал из пачки последнюю сигарету, сел на влажную, недавно совсем оттаявшую от снега скамейку, прикурил в горсть. Глубоко затянувшись горьким дымом, посмотрел вверх, на окна третьего этажа. Где–то там они и живут, Таня Гришковец и Илья Гришковец, его сын…
Встав со скамейки и отправив ловким щелчком окурок в урну, он решительно вошел в подъезд серого сталинского дома с колоннами. Квартира двадцать шесть действительно оказалась на третьем этаже, он таки не ошибся… Нажав на маленькую кнопочку, сильно вздрогнул от непривычно резкого и сухого треска звонка, разорвавшего тишину по ту сторону двери. « Какой звук ужасный», — вдруг подумалось ему, — «Как в фильмах про тридцать седьмой год… Или это я просто волнуюсь так?»
Открыла ему Татьяна Львовна. Стояла, щурилась, улыбалась вежливо. «Хорошо, хорошо сохранилась», — подумал Петров, оглядывая ее быстрым взглядом. — « Такая же красавица, разматерела только немного…»
— Вам кого? – спросила она приветливо. – Вы, наверное, к Андрею?
— Нет, я к тебе, Таня. Не узнаешь? Столько лет прошло…
Петров снял свою потертую кожаную кепочку, обнажив поредевшую, почти лысую голову, улыбнулся ободряюще.
— Митенька?! – ахнула Татьяна Львовна, отступая на шаг в глубину квартиры. – Не может быть… Только по улыбке и узнала! Ты зачем?.. Ты как здесь?
— Я к сыну приехал, Таня. К Илье. У нас ведь с тобой есть сын, правда? Мне его надо увидеть.
— Зачем?