Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя
Шрифт:
6
В тот же день Хмельникова входила в зону. Высокая, гордая, с разукрашенным личиком матрешки и двумя белыми бантами на голове появилась она под аркой. Ее обступили воспитанницы, глазеют. Оксана делала вид, что никого не замечает, а потом вдруг оскалилась, прохрипела самодовольно:
– Ну что, насмотрелись? Теперь валите!
Гукову, очевидно, задело за живое.
– Слушай, мы тебя обломим.
– Кто, ты?! – В речи Хмельниковой
Гукова, трусливая душонка, только внешне гонористая, отступила, проворчав что-то угрожающее. А Лаврентьева подошла к новенькой вплотную и предложила дружить.
– Катись-ка ты пока со своей дружбой, – ответила незлобно Оксана.
Войдя в комнату, Хмельникова первым делом попросила показать кровать той, которая грозилась ее «обломить». Это было одно из лучших мест – нижняя койка возле окна. Хмельникова сбросила постель вместе с матрацем на пол, положила свои вещи. Остолбеневшей от подобного действия Гуковой сказала:
– Чего смотришь? Забыла, что на кладбище тебе прогулы ставят?
Гукова, судя по всему, так просто сдавать свои позиции в отделении не собиралась. За ее спиной сгрудились с хмурыми лицами Чичетка, Шумарина, Бубенцова и другие девчата, которым подобная выходка новенькой тоже не понравилась.
– Что за цирк, божечки! – снисходительно измерила их взглядом Хмельникова. – Попробуйте меня пальцем тронуть. Знаете, что за мной труп на томской зоне? Нет? Так пойдите узнайте...
Отступили девчата, дрогнули. А Гукова сразу же прибежала ко мне.
– Правда, что за Хмельниковой труп на томской зоне?
Расспросив о столкновении, случившемся в комнате, ответил как есть:
– Да, воспитанница одна погибла. При невыясненных обстоятельствах.
Больше Гукову ничего не интересовало. И я не задерживал ее, попросил лишь позвать в воспитательскую Хмельникову.
– Хорошо, сейчас позову.
Оксана вошла без стука. Прошла, картинно раскачивая бедрами, по воспитательской. Отодвинула ногой табурет, предназначенный воспитанницам, уселась на мягкий стул Надежды Викторовны.
– Ну! Я вас внимательно приготовилась слушать, – сообщила она, подпирая руками подбородок.
Хмельникова выглядит эффектно, броско, а голубые, очень красивые глаза смотрят с вызовом и заметной недоброжелательностью.
– У тебя... – говорю ей то, что в данный момент осужденная меньше всего ожидает услышать, – ...красивые глаза.
Оксана, кажется, действительно удивлена, она даже отодвигается подальше от моего стола вместе со стулом и вдруг демонстративным жестом вызывающе оголяет коленки. Я автоматически фиксирую это взглядом, а Хмельниковой уже повод для торжества.
– Глаза, говорите? – спрашивает насмешливо. – Чего ж тогда на ноги мои пялитесь?
Это не первые дни работы в колонии, и меня уже не так просто вывести из равновесия. Хмельникова, ощущая это, пробует зайти с другой стороны.
– Божечки! – спохватывается, всплескивая
Собеседница, очевидно, физиономистка. Она пытливо и напряженно всматривается в мое лицо, пытаясь угадать, мог ли разгуливать по московским ресторанам, забыв спьяну, сколько раз и каких «метелок» приглашал танцевать. А быть может, и не только танцевать...
Неожиданно для себя я решаю сыграть в «поддавки», и все сразу «вспоминаю»:
– Вот как, так значит та рыжая это ты была? – спрашиваю так, вроде бы всю жизнь мечтал об этой встрече. И это – вместо ожидаемой морали... На лице Хмельниковой полное разочарование.
– Я рыжая? Да вы что, спятили? Да и не была я никогда в Москве.
– Я тоже.
Поняв, что попала впросак, она как за спасательный круг хватается за, очевидно выработанный на допросах у следователей-мужчин, способ самозащиты, – еще больше оголяет коленки и улыбается дерзко:
– Что это вы?.. Так...
– А как надо?
Я резко и весьма неожиданно для собеседницы выхожу из-за стола, долго стою спиной к ней, глядя за окно.
– Знаешь что, милая, – говорю устало, – я не хочу больше разговаривать с тобой и видеть тебя не хочу. У меня трудная профессия. И не так много сил, чтобы развлекать кого-то баснями о встречах с какими-то «метелками» в ресторанах. Я могу пытаться помогать вам, оступившимся, но лишь тем, кто хочет моей помощи. Ты – не хочешь. Ты – свободна. Можешь идти, – заканчиваю свою короткую речь жестко и достаточно холодно.
Тягостная пауза длится недолго, но я чувствую, что подчиняться моему требованию она не собирается.
– Ты свободна. Иди! – повторяю настойчиво, почти требовательно.
Она сидит, словно закаменела, и я убеждаюсь в этом, повернувшись к ней лицом.
– Скажите, – начинает робко, – это правда, что пишете книгу о нашем отделении? И сейчас запишете в блокнот все, что наговорила вам про ресторан и «метелок»?
Я снова занимаю место за столом.
– Отдельные фразы, обороты речи, которые потом будет трудно воспроизвести по памяти, записываю. О ресторане, «метелках» и так запомню.
– Вы и обо мне напишете?..
Улыбка у Хмельниковой во весь рот. А в зрачках беспокойство бегает.
– О тебе обязательно! Ты у нас прямо персонаж для боевика. Такой агрессивной еще у нас не было. Твоя персона, уверен, наверняка вызовет у читателя отвращение.
– ...Что я подлюга, убийца, извожу ментов, издеваюсь над девками в отделении? – роняет Оксана сквозь стиснутые зубы.
– Вот именно.
– Это же все будут читать, божечки! А если я сегодня, сейчас войду в актив и стану хорошей? Как писать тогда будете?