Труды

Антоний Митрополит Сурожский

Есть рассказ об одном подвижнике, которому было дано так глубоко потрясать грешников, что они пробуждались к покаянию и меняли жизнь. Он с юности был учеником старца и просил его, чтобы тот умолил Бога дать ему видеть грех человеческий, с тем чтобы быть в состоянии людям помочь. И его старец умолил Господа. Но вот пришел человек, просится к старцу, говорит, что ему нужно духовное наставление, а молодой подвижник взглянул на него, увидел все безобразие его души и воскликнул: «Как ты, обремененный грехами, оскверненный, изуродованный, смеешь прийти к такому человеку?» Тот опустил голову и ушел. Когда молодой человек пришел к своему старцу, тот ему сказал: «Что ты сделал? Это была его последняя надежда». Тогда юноша стал просить своего старца, чтобы тот умолил Бога отнять у него эту страшную зрячесть, но старец отказался: «Дары Божии, – сказал он, – неотъемлемы, но я буду молить о том, чтобы каждый раз, когда ты будешь видеть чужой грех, ты его переживал бы как свой, потому что чужих людей нет, есть только свои». И это было ему дано. Дальше рассказ

идет о том, как он раз пришел просить о ночлеге в какой-то дом. Хозяин дома был дурной человек, и молодой подвижник это увидел. И когда тот его спросил, что ему нужно, он сказал: любой угол, где я могу помолиться. Тот ему дал угол. Но ему было любопытно послушать, какие молитвы произносит этот странный его гость. И он услышал, как его гость на коленях, с плачем молит о прощении грехов хозяина как своих собственных, рассказывает Богу всю жизнь своего хозяина, моля о помиловании и прощении. И хозяин был так потрясен, что начал тоже плакать и каяться. Под конец жизни спрашивали этого подвижника: что же он делает, чтобы так глубоко потрясти души? И он отвечал: «Когда приходит ко мне закоренелый грешник, который не видит своего греха и не хочет покаяния, я состраданием связываю корень моей души с корнем его души и в сознании, что мы – плоть от плоти и кость от кости друг друга, начинаю каяться в том грехе, в тех грехах, которые мои, потому что они – его. И человек начинает каяться тоже».

Разве это не образ того, как мы могли бы друг ко другу относиться, и мир бы менялся – и в нас, и вокруг нас. Так Бог к нам относится: потому что человек пал – Бог делается человеком, потому что человек зол – Он отдается на Страсти и на распятие, потому что миллионы людей почили до Него и содержатся в глубинах адовых – Он сходит в эти глубины и освобождает, как говорится в церковной песне, пленников, от века там содержимых^{229}.

Иногда проводится так называемая общая исповедь. Об общей исповеди мы можем думать именно так, как я сейчас говорил. Каждый из нас грешит порознь, но раним мы своим грехом каждого из наших ближних. И мы грешим вместе, как бы общим нашим грехом, общими грехами, общим ложным сознанием, общей нашей неправдой. Поэтому когда на общей исповеди какие-либо из грехов, которые Бог на душу священнику положит исповедовать за нас всех, не кажутся нашими личными, отзовитесь состраданием. Они – наши, потому что они чьи-то, здесь или где-то. И попробуйте понять, как важно, чтобы каждый из нас сознавал, что он – частица целого, что мы одно тело, одна жизнь и что мы должны быть друг другу не камнем преткновения, а путем к спасению, любовью, жалостью – кто чем богат, но быть источником жизни, а не смерти. Как один из отцов пустыни сказал: от ближнего моего мне и жизнь, и смерть. Разве это не правда? Разве мы не можем друг другу дать жизнь или потушить эту жизнь?

Мы живем в падшем мире. Образы, которые нам даны о мире невинности, о том мире, который существовал до падения, и картины, которые пророчески встают перед нами, когда мы читаем о будущем, – это только картины, мы не можем их расшифровать, прочесть. Они представляются нам как печать, которой мы не можем понять и которая может стать удобочитаемой, только если мы ее вдавим в воск и тогда разглядим ее. Но живем-то мы в мире греховном, и каждый из нас грешен, и каждый из нас грешит – это мы все знаем. Мы знаем, что мы стремимся к добру, что мы добро любим, что оно нам представляется прекрасным, желанным, и вместе с этим как человек, стреляющий в мишень, может промахнуться, так и мы, стремясь к добру, проходим мимо. Это точный смысл греческого слова (грех) – «не попасть в цель».

Но есть другие картины, относящиеся ко греху. Грех – уродство, грехом мы вносим дисгармонию в себя и уродуем жизнь. Последние десятилетия на памяти большинства из нас могут послужить такой яркой картиной того, что может сделать человеческая ненависть, жадность, страх. И мы должны помнить, что, если мы совершаем зло, если мы ему поддаемся, мы никогда это зло не можем замкнуть в себе – зло заразно, и зло уродует через нас лик того человечества, которое является телом, воплощенным присутствием Самого Христа.

Грех – уродство. Я помню, как один человек рассказывал мне о своем ужасе и отвращении, когда он вдруг себя увидел в зеркале в припадке ярости, увидел искаженное, уродливое свое лицо и тогда понял, что из человека делает грех. Но редко-редко мы грешим, не вовлекая других людей в свою греховность. Когда кто-нибудь сплетничает, он заражает чужую душу недостойными мыслями, недостойными чувствами; когда человек завидует, когда поднимаются у него мстительные чувства – что бы человек не переживал, он почти всегда вовлекает в грех и другого человека, других людей. И тогда грех делается, словно заразная болезнь. Когда это осознанно, это еще исцелимо, но когда это неосознанно, это может погубить целые человеческие общества, может разрушить семью, может разорвать круг друзей, может отравить жизнь целого прихода. И тогда делается ясно, каким образом грех является не моим частным делом, а общей болезнью. И кроме того, если бы только мы помнили, что мы именно являемся – все, порознь и вместе, – частью единого, все возрастающего таинственного тела человечества, которое призвано так соединиться с Богом, чтобы оно стало телом Христовым… Тогда ясно делается, что если один член болеет – все тело болеет (1 Кор 12:26); когда потухает взор у одного человека – слепнет тело, когда поднимается в сердце одного человека злоба, горечь – все тело заражается.

У того же румынского писателя, о котором я упоминал раньше, есть рассказ о том, как в

небольшом селе, в горах был убит никем сначала не опознанный человек. Была зима, его тело лежало на снегу, кровь лилась и темным пятном оскверняла эту белизну снежную. Следователь приехал из города и не мог понять, почему вся деревня с таким ужасом относится к этому убийству: человек же был неизвестный, прохожий, чужой – не все ли равно? Как его раньше не было в сознании этой деревни, так его и не будет. И один старик попытался ему объяснить, в чем дело. Он его привел на место преступления и показал, как падает снег, как бледнеет и блекнет кровавое пятно. «Постепенно, – сказал старик следователю, – от этого пятна ничего не останется, не будет никакого следа о том, что здесь погиб человек. Но вот придет весна, начнет таять снег, побегут ручьи с крутизны, и эти воды, насыщенные кровью убитого человека, спустятся в наши ручейки, из этих ручьев мы будем брать воду и орошать наши сады, наши поля, будем пить воду из этих ручьев. Потом хлеб поднимется, и придет момент, когда каждый человек, съев кусок хлеба, который взращен на наших полях, орошенных этой водой, приобщится крови убитого человека. Придет время, когда каждый цветок в себе будет нести каплю – неприметную, но все же реальную каплю крови убитого человека. И когда юноша своей возлюбленной даст цветок, это будет цветок с кровью. И когда прохожий пройдет через нашу деревню, он на своих сапогах унесет пыль, в которой тоже есть доля крови убитого человека. Так это убийство неизвестного человека в деревне, о которой никто на свете и не слыхал, станет горем всего мира, весь мир приобщится этой крови».

Если бы мы больше думали об этом, если бы нам яснее было, что это на самом деле так! Если бы нам было ясно, что всякий грех меня самого уродует, что через меня изуродовано тело всего человечества, и что нет такого греха, который пылью не застилал бы весь мир, – как бы бережно мы относились к тому, что мы делаем, что мы думаем, что мы чувствуем! И вот почему Евангелие, духовные наставники из столетия в столетие нам говорят о том, что нам надо беречь свое сердце, что нам надо беречь свои мысли, свои чувства, не дать ничему оскверняющему войти в наше сознание или чувство и не дать ничему оскверняющему вырваться из нас и осквернить мир.

И когда мы думаем о Христе – как дивно думать, что в истории нашего мира, нашей земли был какой-то тридцатитрехлетний период, когда один Человек в совершенной, незапятнанной чистоте мысли, чувства, плоти жил как свидетельство того, чем может быть человек, как он может быть свят и прекрасен – так что может вместить, как говорит Священное Писание, всю полноту Божества телесно (Кол 2:9). И наше призвание – не только быть Христовыми, но так сродниться с Ним, так с Ним быть едиными, чтобы всякий человек, встречаясь с нами, встретил бы Христа. Мы так часто думаем: живи мы двадцать столетий тому назад – мы могли бы встретить Бога, пришедшего плотью, мы могли бы встретить Спасителя Христа, мы могли бы слышать Его голос! Могли бы, но как бы мы отозвались? Сколько людей встретило Христа во дни, когда Он жил на земле, и как мало отозвалось на Его личность и на Его слово… Почему нам думать, что мы оказались бы более зрячими? Что наше сердце было бы чище, понятливее? Что мы могли бы отказаться от себя, тогда как другие не отказались? Что мы бы не испугались проповеди Христовой о любви до самозабвения? Как мы богаты опытом тысячелетий! О Христе мы знаем все, что нам нужно знать: знаем от очевидцев, от тех, которые говорили о том, что видели их очи, что слышали они сами, что осязали их собственные руки (1 Ин 1:1). Но кроме этого мы имеем свидетельство людей, которые на протяжении почти что двух тысяч лет духом встретили Христа, в жизнь которых Он вошел, в судьбе которых Он совершил чудо перерождения.

Как нам могло бы быть легко верить с таким сонмом свидетелей, и как это нам трудно дается, как мало в нас веры, как мало наша вера меняет нашу жизнь. Как мы способны дивиться тому, что делает Бог, тому, что совершается Его силой, Его любовью, не понимая, почему это совершается… Мне вчера рассказывали о плачущей чудотворной иконе Божией Матери. Толпы народа ходят к этой иконе, дивятся этому чуду, умиляются состраданию и ужасаются скорби Божией Матери. Воспринимается это как чудо, воспринимается это как свидетельство о том, что Божия Матерь так сострадательна и так нам близка, но как мало, вероятно, людей, которые ставят перед собой самый основной вопрос: а отчего же плачет Божия Матерь? О ком, над кем, о чем? Умиляются Ее слезам, припадают к Ее иконе – и отходят с чувством изумления перед Божественной любовью, но почему не ставить себе вопрос о том, что не напрасно же Она плачет: надо мной Она плачет, над нами Она плачет! В нашей власти Ее утешить, хоть отчасти.

Мы думаем о Христе в Страстные дни, ужасаемся, дивимся, благодарим, умиляемся, но ведь если бы один раз в жизни мы поняли, что это значит, то, быть может, что-то и с нами случилось бы, как случилось с тысячами и тысячами людей, мужчинами, и женщинами, и детьми. И если это был бы не Христос, а просто человек, который умер из-за нас и ради нас, – как бы мы вспоминали его и как бы мы старались жить! Я помню семью, спасенную во время революции женщиной, которая, чтобы дать им время избежать смерти, осталась в том доме, куда собирались прийти их взять и расстрелять. Эта женщина была расстреляна за мать и двоих детей. Много лет спустя мать мне говорила: всю жизнь мы живем в сознании, что наш долг – так прожить, чтобы эта смерть была не напрасна, чтобы эта женщина не умерла ни за что ни про что, чтобы жизнь оставшихся не была бы поруганием ее смерти. А ведь смерть Христова относится к каждому из нас: Он умирал не Своей смертью, а нашей смертью, как та женщина умерла не своей смертью, а смертью этой матери с двумя детьми.