Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Государственный секретарь поступил скверно, не сказав вам, что действует по моему указанию. Я люблю откровенность. Дорогой мой Друг, национальная независимость переживает опасный кризис, вызванный грязными махинациями иностранцев. Почтенный дипломатический корпус — эта штаб-квартира бандитствующих колониалистов — старается нанести нам удар в спину, распространяя по телеграфу всевозможные клеветнические измышления. Дипломатия располагает средствами и агентами по распространению клеветы и использует их против республики Санта-Фе. Каучук, рудники, нефть разжигают алчность янки и европейцев. Я предвижу часы высшего напряжения для всех истинных патриотов. Не исключено, что нам грозит военная интервенция.
Дон Роке переспросил:
— Перемирие?
— Перемирие до разрешения международного конфликта. Выдвиньте ваши условия. Со своей стороны, я предлагаю начать с широкой амнистии всем политическим заключенным, которые не были захвачены с оружием в руках.
Дон Роке пробормотал:
— Амнистия — это акт справедливости, который я приветствую без всяких оговорок. Но как же быть с теми, кто был облыжно обвинен в заговорах?
— Амнистия распространится на всех!
— А предвыборная кампания будет и в самом деле свободной? Правительственные политические агенты не будут вмешиваться?
— Абсолютно свободной и охраняемой законом. Скажу больше: главная моя цель — умиротворение страны, и тут я предлагаю вам честное сотрудничество. Сантос Бандерас не какой-нибудь честолюбец, в чем обвиняют его недовольные. Благо республики для меня превыше всего. Счастливейшим днем моей жизни будет тот, когда я, как Цинциннат, всеми забытый, смогу вернуться к возделыванию своего клочка земли. Стало быть, вы и ваши друзья снова обретаете полную свободу и все гражданские права. Но вы, как человек лояльный и добрый патриот, должны будете направить революцию в русло законности. Если в ходе избирательной борьбы народ предпочтет отдать свои голоса вам, я первый подчинюсь волеизъявлению нации. Дон Роке, я восхищен вашими гуманистическими идеалами, и мне грустно, что не способен разделить ваш столь утешительный оптимизм. В этом трагедия правителя! Вы, креол, принадлежащий к лучшему роду, отрицаете креолизм. Я, чистокровный индеец, решительно не верю в способности и добродетели своей расы. Вы мне представляетесь лучезарным просветителем, идеалистом, ваша вера в предназначение туземного племени напоминает мне блаженной памяти Бартоломе де Лас Касаса.{124} Вы хотите рассеять тот мрак, которым окутывали душу индейца триста лет колониального владычества. Цель замечательная, не спорю! Поверьте, достижение ее — сокровеннейшее желание Сантоса Бандераса. Дон Роке, тогда минуют нынешние обстоятельства, и вы сможете победить меня, повергнуть меня, пробудить своей победой — которой я первый буду радоваться — все дремлющие силы моей расы. Ваше торжество — частный случай моего поражения не в счет- явится торжеством непреходящего влияния индейца на исторические судьбы родины. Дон Роке, усильте вашу пропаганду, добейтесь чуда в рамках законности и верьте, что я первый стану благословлять вас. Дон Роке, благодарю вас за то, что вы меня выслушали, и прошу вас со всей откровенностью высказать свои соображения. Мне бы не хотелось, чтобы вы неосторожно связали себя обещанием, которое потом не в силах будете сдержать. Посоветуйтесь со своими единомышленниками и передайте им от имени Сантоса Бандераса оливковую ветвь.
Дон Роке смотрел на него с таким прямодушием, откровенностью и наивностью, что на его лице трудно было не заметить некоторого сомнения:
— Перемирие!
— Да, перемирие. Священный союз. Дон Роке, мы должны с вами спасти независимость родины.
Тиран Бандерас патетически раскрыл объятия. Порывы ветра нет-нет да доносили до них обрывки веселых восклицаний генеральских прихлебателей, которые в сумеречной глубине площадки измывались над лисенсиатом
V
Дон Роке на скаку приветственно помахивал с дороги белым платком. Приникнув к ограде, Ниньо Сантос отвечая ему взмахами шляпы. Конь и всадник уж е скрылись в высоких зарослях кукурузных полей, и теперь виднелась только рука с белым платком:
— Чав! Чав! Ишь, голубок!
Мумия, насмешливо скривив и без того ядовитую зеленую гримасу своего рта, воззрилась на подавленную ужасом старуху, которая, сидя на круглой цветной циновке между кофейной жаровней и ступкой для толчения кукурузной муки, перебирала четки, с безысходной тоской думая о наступившей священной ночи. По знаку тирана она встала:
— Ваша милость, мирские козни могут ввергнуть в геенну огненную и самого святого.
— Придется тебе, старуха, сбросить чары Клеопатры.
— Когда бы мир от этого стал лучше, я готова сбросить их хоть сейчас.
— Четыре жалких посудины, разбитых на вашей стойке, вызвали этот дьявольский переполох. Взгляните только на моего друга-меломана, попавшего в беду и обвиненного в государственной измене! Не исключено, что ему вынесут смертный приговор!
— И во всем повинны мои чары?
— Будущие историки в этом разберутся. Лисенсиат Вегильяс, попрощайтесь со старой ведьмой и простите ей невольный ее грех. Явите благородство: облачитесь в рубище и поразите потешающихся над вами друзей великодушным жестом!
— Ювенал и Кенедо разом! — вырвалось у гачупина.
Мумия взглянула на нею с нескрываемым презрением:
— Почтеннейший дои Селестино, уж не хотите ли вы, что бы надо мною начали смеяться? При чем тут Кенедо и при чем тут Ювенал? Сантос Бандерас, хотели вы сказать: единственная фигура на всем континенте. Чав! Чав!
КНИГА ВТОРАЯ. НА КЛУБНОЙ ТЕРРАСЕ
I
Доктор Карлос Эспарса, посланник Уругвая, с насмешливо светским выражением на лице выслушивал доверительные жалобы своего дорогого коллеги доктора Анибала Ройкали, посланника республики Эквадор. Они ужинали в офицерском клубе.
— Барон де Беникарлес поставил меня и чрезвычайно щекотливое положение. Конечно, в моих мужских качествах никто не сомневается и мне нечего бояться дурацких сплетен, однако поведение испанского посланника становится слишком назойливым и даже неприличным. Посмотрел бы ты на его двусмысленные улыбочки и затуманенные нежностью взгляды!
— Ничего не попишешь, друг мой! Влюбленность есть влюбленность!
Доктор Эспарса, близорукий, лысый, элегантно одетый, вставил в глаз монокль в черепаховой оправе. Анибал Ройкали посмотрел на него с полусердитой улыбкой:
— Тебе лишь бы посмеяться.
Посланник Уругвая извинился с шутливым удивлением:
— Чему уж тут смеяться, Анибал! Смотри, ты дразнишь его своим развевающимся плащом, словно быка. А это, как ты понимаешь, может привести к дипломатическим осложнениям с матерью-родиной!
Посланник Эквадора нетерпеливо тряхнул кудрями:
— Хватит надеваться!
— Что же ты думаешь предпринять?
— Понятия не имею.
— Конечно, откажешься от секретарства, которое тебе предложили, и тем самым устранишься от участия в великом предприятии, о котором ты еще вчера так красочно повествовал?
— Безусловно.
— Чтобы не оказаться в з…..е?
— Оставь свое дешевенькое острословие.
— Я не острю. Повторяю, что у тебя нет серьёзных оснований для того, чтобы упускать надежду на скорейшее осуществление столь блистательных замыслов. Орлица и орлята, расправляющие крылья для героического полета! Ты, брат, нашел счастливое выражение! Вот что значит быть великим лириком!