Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Не надо смеяться, дружище.
— Лириком, сентиментальным, чувственным и чувствительным, назвал бы тебя Лебедь Никарагуа, наш великий Рубен Дарио!{125} Вот почему вы не можете провести границу между задачами дипломатии и ухаживаниями испанского посланника.
— Давай поговорим серьезно, дружище. Что ты думаешь об инициативе сэра Джона?
— Это только первый шаг.
— А что последует за этой нотой?
— Трудно сказать! За этой нотой могут последовать другие… Все зависит от позиции, которую займет президент Бандерас. Сэр Джон, такой сердечный, такой благостный, в сущности, добивается двадцатимиллионной компенсации для
— Нота, вне всякого сомнения, всего лишь зондаж. А какова, по твоему мнению, будет реакция генерала? Согласится его правительство на такую компенсацию?
— Наша Америка, к сожалению, продолжает оставаться европейской колонией… Возможно, однако, что это на руку правительству Санта-Фе. Оно прекрасно понимает, что устремления революционеров расходятся с интересами иностранных компаний. Тиран Бандерас без труда выдержит удар дипломатического рога. Его поддержат и хозяева земли — креолы, и иностранный капитал. В случае нужды правительство может отказать в компенсациях, зная, что революционный радикализм никогда не встретит поддержки со стороны иностранных держав. Само собой разумеется, что на эмансипацию индейцев мы должны смотреть как на неизбежность. Вряд ли есть смысл закрывать глаза на действительность. Но признание конечной неизбежности не есть еще признание непосредственной опасности. Смерть, к примеру, неизбежна, и тем не менее все мы тужимся оттянуть ее. Дипломатический корпус действует разумно, защищая устарелые политические организмы. Мы являемся костылями для этих хроников, которые, подобно древним этическим учениям, умирают и все никак не могут умереть.
Морской бриз шевелил шторы, а синяя гладь моря, окутанная сумерками, светилась опаловым сиянием маяков и огоньками мачтовых фонарей.
II
Дымя сигарами, посланники Эквадора и Уругвая вышли на террасу. При их появлении японский посланник Ту Лаг Ти привстал с бамбуковой качалки с деланной любезностью восточного дипломата. Он смаковал кофе, заглядывая время от времени сквозь золотые очки в лежащую перед ним английскую газету. Латиноамериканские посланники подошли к нему: последовал обмен любезностями, улыбками, рукопожатиями, опереточными поклонами, французским щебетанием. Слуга, вертлявый, подвижный мулат, неусыпно стороживший желания дипломатов, услужливо пододвинул им качалки. Анибал Ройкали, потряхивая длинными кудрями, пустился в восторженные рассуждения о красоте ночного неба, прелестях луны и моря. Ту Лаг Ти, японский посланник, глядя раскосыми, настороженно-подозрительными глазами, слушал его с неуловимо-таинственной усмешкой на сжатых губах, похожих на две темные стрелки, изогнувшиеся вокруг белых зубов. Посланник Эспарса, любитель экзотики, заметил:
— Вот в Японии ночи должны быть особенно хороши.
— О, да!.. Удивительные! Но эта ночь тоже носит на себе отпечаток японского очарования!
Голос у Ту Лаг Ти был слабый, с сходящим на нет пианиссимо, движения угловаты и отрывисты, как у заводной куклы. Усмехнувшись своей непонятной улыбкой, японец сказал:
— Дорогие коллеги, я до сих пор так и не знаю вашего мнения о выработанной дипломатическим корпусом ноте?
— Это лишь первый шаг!..
Посланник Эспарса подчеркнул свои слова двусмысленной улыбкой. Японский посланник продолжал допытываться:
— Мы все так поняли. Это очевидно. Только первый шаг. Ну и какие будут последующие шаги? Не нарушится ли согласие дипломатического корпуса? Куда мы идем? Английский посланник действует под давлением своих глубоко гуманных чувств, но это благородное побуждение
Карлос Эспарса хитро прищурил свои близорукие умные глаза:
— Дорогой коллега, согласитесь, что дипломатические отношения не могут регулироваться прекрасными евангельскими нормами.
Ту Лаг Ти жалобно мяукнул:
— Япония подчиняет интересы своих подданных, здесь проживающих, принципам международного права. Хотя сознаюсь, рискуя даже показаться излишне откровенным, я не могу скрыть своего пессимизма относительно той моральной поддержки, которую некоторые на наших коллег оказывают похвальным побуждениям английского представителя. Как человек чести, я не верю инсинуациям и злословию некоторых оборотней, излишне преданных правительству здешней республики. «Вест компани»! Какая нелепость!
Последнее восклицание, перешедшее и змеиное шипение, растворилось в едкой неуловимой азиатской улыбке Ту Лаг Ти. Анибал Ройкали нежно поглаживал свои усы и с легкой дрожью на губах напевал про себя какой-то сентиментальный мотивчик. Он говорил с нервной жестикуляцией, от которой подрагивали упругие, как хвосты ящериц, черные его кудри:
— Доктор Бандерас не посмеет закрыть лавки, торгующие спиртными напитками. Если он это сделает — произойдет революция. Праздники вроде сегодняшнего — единственная отрада метисов н индейцев!
III
Доносились отголоски ярмарочного веселья. Плясали ряды развешанных по улице пестрых фонариков. В конце улицы крутилось чертово колесо. Несшиеся оттуда истерические выкрики гипнотизировали кошек, усеивавших карнизы домов. Улица то и дело озарялась световыми вспышками, сопровождавшими акробатические номера ветра — канатоходца на проволоке, увешанной фонариками. А вдали, над звездной туманностью праздничного города, громоздился черный силуэт крепости Сан-Мартин-де-лос-Мостенсес.
КНИГА ТРЕТЬЯ. ШУТОВСКОЙ ХОРОВОД
I
Тиран Бандерас, стоя у окна, направлял подзорную трубу на город Санта-Фе.
— Люблю иллюминацию! Не правда ли, друзья, красиво?
Кольцо прихлебателей окружало подзорную трубу и специально построенную вышку, на которую взобралась зеленая мумия.
— В хлебе и зрелищах народу нельзя отказывать. Ох, до чего же красива сегодня иллюминация!
Морской ветер доносил из Санта-Моники приглушенные выстрелы. Расстреливали революционеров.
— Народ, не зараженный пагубной пропагандой, прекрасен! Строгость ему на пользу!
Шайка прихлебателей, окружавших вышку, жадно внимала тирану.
II
Сантос Бандерас спустился с наблюдательной вышки и, присоединившись к своим куманькам, схватил за ухо лисенсиата Вегильяса.
— Ну что ж, может, послушаем в последний раз лягушачий концертик? Как ваше драгоценное горлышко? Но желаете ли прополоскать?
Прихлебатели встретили шутку циничным смехом, в котором, однако же, проскальзывали и страх и лесть. Начито всхлипнул: