Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
Дон Селес придвинул кресло-качалку и уселся в нее, продолжая овевать себя шляпой:
— Если чернь взбунтуется, то всю ответственность за это я бы возложил на дота Роке Сепеда. Вы видели этого безумного красавца? Не вредно было бы ему посидеть немного в Санта-Монике.
Редактор «Испанского критерия» доверительно склонился к собеседнику и зашептал, стараясь скрыть волнение за широким таинственным жестом:
— Не исключено, что мышеловка уже для него готова. Какое впечатление произвел на нас визит к генералу?
— Генерала беспокоит позиция дипломатического корпуса. Ему не хотелось бы выходить за рамки законности, и этим,
— А вам не кажется, что это было бы виртуозным ходом? А вдруг подмеченная вами обеспокоенность президента… Кстати, вот и наш газетный бард Ларраньяга. Сюда, Ларраньяга, сюда…
VI
Газетный бард Ларраньяга был тщедушным безбородым парнем с романтической шевелюрой, в небрежно повязанном шарфе и кольцами на грязных пальцах. Нежное и наивное выражение лица его свидетельствовало о пылкой душе. С застенчивым поклоном он подошел к столу:
— Только что начал говорить лисенсиат Санчес Оканья.
Редактор оборвал его:
— У вас есть записи? Будьте добры: я просмотрю их и отправлю в редакцию. Какое впечатление он произвел на публику?
— На широкую публику — огромное. Были, правда, жиденькие протесты на галерке, но они потонули в рукоплесканиях. Публика ему покорилась.
Дон Селес, попыхивая сигарой, разглядывал звезды:
— А что, лисенсиат Санчес Оканья в самом деле такой замечательный оратор? За те немногие разы, что я слышал его, у меня создалось о нем впечатление как о посредственности.
Газетный бард застенчиво улыбнулся, избегая оценки. Дон Николас Диас де Риверо устремил сверкающие стеклышки своего пенсне на разложенные перед ним листки. Газетный бард Ларраньяга понуро ожидал приговора патрона. Редактор поднял голову.
— Вы лишены политической дальновидности. Как можем мы писать о том, что публика встретила рукоплесканиями выступление лисенсиата Ортиса? Надобно написать так: «Явно пристрастные аплодисменты некоторых близких друзей оратора не могли приглушить общего недоумения, которое вызвало это отнюдь не цицероновское словоизвержение». Чего проще и яснее? Вот так и пишите. Эх, Ларраньяга, с каждым днем вы выказываете все меньше и меньше журналистской прыти!
Газетный бард Ларраньяга робко улыбнулся:
— А я боялся, что малость переборщил в критике!
Редактор продолжал свои замечания:
— «Имел место» — явный галлицизм.
Бард поспешил исправить:
— «Состоялся».
— С точки зрения высокого газетного стиля — это плохо.
Ветер доносил приглушенные выкрики и аплодисменты. Дон Селес не преминул ворчливо посетовать:
— Везде-то чернь поддается на словесные погремушки!
Редактор-владелец газеты с упреком взглянул на потупившегося покорного репортера:
— Что означают эти аплодисменты? Вы знаете, кто там сейчас говорит?
— Возможно, что лисенсиат еще не кончил своей речи.
— Так какого же черта вы здесь? Возвращайтесь и помогите своему коллеге. Послушайте, стихоплет: могу подать вам идею. Если мы сумеете ее осуществить, то журналистский успех вам обеспечен: напишите отчет в форме репортажа с арены цирка… ну, скажем, выступают дрессированные попугаи. Подчеркните комичность номера… Начните с развернутых комплиментов затее братьев Харрис.
Дон Селес наставительно
— Вот что значит прирожденный журналист!
Редактор кислой усмешкой и легким движением бровей отклонил дешевый комплимент Селеса. Обращаясь к худющему стихотворцу, он продолжил:
— Кто там с тобой?
— Фрай Мочо.
— Присмотри, чтоб этот мерзавец не напился!
Ларраньяга обошел этот приказ молчанием и только смущенно пролепетал:
— Всего вам доброго.
Снова донеслась волна оваций.
VII
Сверкающий тротуар полнится выкриками уличных торговцев, мечутся руки нубийцев — чистильщиков сапог; дребезжат подносы иа вытянутых над головой руках слуг из американских баров; проплывают вихляющие бедрами девушки-мулатки, сопровождаемые старухами в строгих мантильях. Формы, тени, огни причудливо сплетаются в дурманящем, словно опиум и марихуана, восточном мираже.
КНИГА ВТОРАЯ. ЦИPК ХАРРИСА
I
Над густой зеленой листвой, подсвеченной огнями фонарей, раскинул свой прозрачный коричневый зонт цирк Харриса. Перед освещенными дверьми мерным шагом разгуливали патрульные жандармы, их щетинистые усы и квадратные массивные подбородки, схваченные ремешками касок, пугающе напоминали древние китайские маски. В парковых аллеях собирались шумные толпы людей. Попадались тут и пастухи в традиционных пончо и с непременными мачете, и креолы в широкополых с низкой тульей шляпах, и полунищие оборванцы, и местные горцы. А в глубине парка, подсвеченным треугольником, рвался в звездное зеленое небо купол грохочущего цирка.
II
Газетный бард Ларраньяга, делая круги, словно ястреб, преодолел стальные цени жандармов и в конце концов проник под парусиновый купол, сотрясаемый овациями. Еще тянул свою теноровую арию лисенсиат Санчес Оканья. Измыленный бард, отирая струившийся по лбу пот, размотал шарф и уселся рядом с коллегой Фраем Мочо, неопрятной опустившейся развалиной, перепачканной чернилами, с изрытым оспой лицом и свисающим сливой носом. Дохнув перегаром, развалина произнесла:
— Вот это оратория!
— Вы записали?
— Куда там! Попробуй запиши этакое словоизвержение!
— Конца-края не видно!
— Еще бы… Если начинать с ледникового периода.
III
Оратор распустил таблетку в стакане воды, отпил глоток, одернул крахмальные манжеты и, приняв позу, начал:
— Бывшие испанские колонии, чтобы вернуться на уготованный им исторический путь, должны вслушаться в отдаленные голоса исконных наших американских цивилизаций. Только так мы сможем когда-нибудь в будущем вырваться из духовного плена Старого Спета. Католицизм и разлагающее беззаконие лежат в основе так называемой цивилизаторской деятельности латинского мира у нас в Америке. Католицизм и разлагающее беззаконие — вот те цепи, которые приковывают нас к насквозь прогнившей, лживой и эгоистичной европейской цивилизации. Но если мы отвергаем это религиозное и правовое порабощение, то только во имя создания нового порядка, при котором возродятся тысячелетние традиции нашего общежития, но имя будущей человеческой солидарности, во имя того светлого грядущего, которое, пусть через ужасающие катаклизмы, сотрясет чрево…