Туманное Звено. Стихотворения

Гингер Александр Самсонович

Из стихов ее ушла натужность, "витиеватость" стала действительно "органической", и Присманова нередко теперь договаривается до простоты, какую раньше себе не позволяла, таким языком написана вся маленькая поэма "Чай":

Когда-то, как приморский инок, я - бедности не замечая питалась серебром сардинок и золотом пустого чая. Обед - на стеклах я читала. О, ресторанные глубины, весна Латинского квартала, цветы и рокот голубинный!..

* * *

К сожалению, после книги "Соль" более сборников стихов Анны Присмановой не появилось. Последние годы жизни она серьезно болела, была "совсем как тень, перышко или воздух", - по свидетельству Адамовича [89] .

И, в то же время, поглощена лирической повестью "Вера", поэмой о революционерке Вере Фигнер. О том, зачем она писала эту поэму, толковали даже на вечере ее памяти. Казалось, что такое сочинение - явление одного порядка со взятыми советскими паспортами. Условием возвращения на родину поэтессы Марии Веги, например, были две поэмы о Ленине, так почему бы не предположить, что Присманова хотела-таки вернуться? Если даже и так, немыслимо выкинуть из поэтического копуса Присмановой ее "настойчивую" попытку рассказать про "исторические вещи". Тем более, что на поверку исторического в поэме совсем немного. Остается только развести руками и согласиться с автором, прочтя чистосердечный эпилог поэмы:

89

Письмо А.Гингеру 9/10/52.
– Минувшее.

Но я одну себя посредством других ищу. Как не пиши герой мой для меня лишь средство ко вскрытию моей души.

"Она искала то что скрыто, игрушки обрекла на слом", - характеризует Присманова свою героиню, которую почему-то зовут Вера Фигнер. Революционерка-аристократка - случайная условность для Присмановой, только способ еще раз вскрыть свою душу. Поэтому после очень условных и быстро пролистаных детских сценок она сразу начинает говорить о том, для чего, видимо, весь разговор и затеян - начинается рассматривание и препарирование смерти. Так же по-детски выборочно и пристально, как у Присмановой происходит любое разглядывание. И как дети, взахлеб пересказывая что-нибудь, перескакивают с одного на другое, она не терпит всяких несущественностей. Что важней всего у повешенного?
– язык. Его стоит бегло описать. Но внимание он задержит недолго - ровно настолько, чтоб перевести дыхание и - пожалеть умирающего:

Умираю. Умираю. Не поможет мне никто. Холодна дорога к раю без калош и без пальто...

А дальше - без детского придыхания. Двери, которые "как стоймя поставленные гробы", - раскрываются в "неприглядный остров мертвых" - и за ними, почему-то ожиданно, в равновесие приводятся слова "тюрьма" и "чужбина", над которыми читается вовсе лишенное патетики заглавие "Четверть века", отличительная черта Присмановой: она выносит в заглавие главное для нее слово из стихотворения. Этот точно высчитанный срок, отбытый Присмановой на чужбине, четверть века, к Вере Фигнер уже вовсе не имеет никакого отношения...

"Есть стихи в мировой литературе - о счастьи жизни. И есть другие - о препятствиях к счастью. Есть стихи как бы несущие благодарность, благословение жизни, и есть другие, в которых выражен упрек или поиски выхода. Конечно, поэзия Присмановой была этим поиском выхода, каким-то упреком, невольным, связанным с внутренней гордостью, чем-то очень сложным..." [90] , - это слова Георгия Викторовича Адамовича, сказанные им на вечере памяти поэтессы.

Лирическая повесть "Вера" вышла за четыре месяца до смерти Анны Присмановой. Поэтесса ушла, как сама напророчила себе - осенью - 4 ноября; она похоронена на парижском кладбище Тиэ. Александр Гингер пережил ее всего на пять лет. Когда он заболел, врачи говорили ему, что у него какие-то "золотые стрептококи", потом оказалось, что это был общий рак, или просто нежелание дальше жить. Как вспоминал Кирилл Померанцев, "жить - именно жить, а не существовать - они могли лишь вдвоем. Они не только дополняли, но и осуществляли друг друга: их души были близнецами" [91] . Он больше уже ничего не писал, стал как бы собственной тенью, а в последний свой год вдруг заторопился с изданием небольшого сборничка стихов, собравшего, как он говорил, все, что в течение его жизни шло от сердца, а не от рассудка, Гингер торопился с набором, словно боялся, что не успеет книгу увидеть. Сборник "Сердце" вышел всего за несколько дней до его кончины.

90

Г.Адамович. Речь на вечере памяти Анны Присмановой, Париж, 16 декабря 1961 года (пленка с записью в моем архиве - К.Р.).

91

Кирилл Померанцев. Александр Самсонович Гингер. Сквозь смерть // Русская мысль - 29 ноября 1985 - № 3597.
– С.9.

Собрание всех опубликованных стихов Присмановой и ее рассказов, в том числе и по-французски, вышло спустя тридцать лет после смерти

поэтессы - в Нидерландах, в издательстве Leuxenhoff. Книгу составила специалист по творчеству Анны Присмановой - Петра Куве, а отредактировал ее известный знаток литературы русского зарубежья Ян Паул Хендрихс из Лейденского университета. Наследие же Александра Гингера еще ждет своего исследователя и издателя, хотелось бы, что б не в Лейденском университете (при всей престижности серии Russian Emigre Literature in the Twentieth Century, Studies and Texts), а все же в России. Сборник "Сердце", посвященный памяти Анны Присмановой, которым завершается наше собрание, надеюсь, послужит такому труду прологом.

Потому что стихам нужны читатели, им нужны книги, потому что забывается все, даже то, что необходимо помнить, теряется на чужбине...

Но ведь "стихи не только живут. Но, если это настоящий поэт, они зарождают жизнь в чужих сознаниях, усиливают и в конце концов преображают это сознание..." [92] .

АННА ПРИСМАНОВА

ТЕНЬ И ТЕЛО (Париж, 1937)

Сборник стихов

92

Г.Адамович. Речь на вечере памяти Анны Присмановой, Париж, 16 декабря 1961 года (пленка с записью в моем архиве - К.Р.).

ПАМЯТИ БОРИСА ПОПЛАВСКОГО

С ночных высот они не сводят глаз, под красным солнцем крадутся, как воры, они во сне сопровождают нас — его воркующие разговоры. Чудесно колебались, что ни миг, две чаши сердца: нежность и измена. Ему друзьями черви были книг, забор и звезды, пение и пена. Любил он снежный падающий цвет, ночное завыванье парохода… Он видел то, чего на свете нет. Он стал добро: прими его, природа. Верни его зерном для голубей, сырой сиренью, сонным сердцем мака… Ты помнишь, как с узлом своих скорбей влезал он в экипаж, покрытый лаком, как в лес носил видения небес он с бедными котлетами из риса… Ты листьями верни, о желтый лес, оставшимся — сияние Бориса. 1935

ГОРБ

Дадут ли в жизни будущей венцы взамен неисцелимого порока? Таких — не утешают леденцы, глаза их в синеве сидят глубоко. Подчеркивает мраморность чела не локон — роковой венок уродства. Лучистая, но льдистая скала не в силах дать травы для скотоводства. Но эдельвейс, цветок пустых полей, пленяет нас среди высот громоздких. И матери горбатый сын милей других ее — высоких — недоростков. Быть может, горб — сращение тех крыл, которыми махал твой сын в лазури, когда еще он херувимом был. Но как найти крыло в верблюжьей шкуре? 1935

ПЛАМЯ

До пашни — дождевые облака, до нас — дошли слова издалека: «Речь серебро, а золото — молчанье». Но, вставши от ночного столбняка, производительница молока — корова издает свое мычанье. И, озирая бедный свой надел, лесной ручей — о благостный удел! — в тиши журчит по мелкому песочку. Рука моя скудеет не у дел: уж верхний слой воды захолодел, но нижний пробивает оболочку. Бьют влагой в пламя. В доме слышен плач. Дрожит фитиль. И опытнейший врач к отчаянному прибегает средству. Конец. Уже над дерном ходит грач. Но, как твое занятие, палач, огонь передается по наследству. 1933