Туманное Звено. Стихотворения

Гингер Александр Самсонович

«Хотя б во сне — увидит цвет весны…»

Хотя б во сне — увидит цвет весны тот, кто глаза забыл в полях сраженья. Но ах, какие могут видеть сны те, коим цвет — пустое выраженье, природа листьев — просто волокно, крыло у птицы — вовсе не крылато; для коих даже синее окно весною — лишь отверстие куда-то… Ложатся тихо в воду облака, от камня круг расходится за кругом. Твои глаза (пятно из молока) в воде небесного не видят луга. Слепорожденный, здесь ты не у дел, не знаешь ты, как тратят краску розы! Глаза из алебастра — твой удел. Но пальцами мои ты видишь слезы. 1936

ЖИЗНЬ ФРИДЕРИКИ ФОРСТ

Над гнилью кладбища, над щебнем пустырей, над

сном окраины выкатывалось солнце. И прачки, выйдя из кривых своих дверей, пооткрывали лучезарные оконца. Ночной извозчик понуканьем и вожжей бодрил свою четвероногую подругу. Внизу лебедка тарахтела над баржой и пирамидой серебрился жирный уголь. Под солнцем колокол рыбачек разбудил: веселый парус волочил к ним рыбью свору. Горластый город медленно всходил — скользя сетьми, всходил на гальчатую гору. В час пробуждения береговых громад маячные глаза меланхолично тухли. И почтальон, подвыпивший номад, уже входил в намыленные кухни, где цвел кастрюльный строй и жаждущим на страх цвели сентенции в стекле и в полотенцах. Из окон фрейлейн Форст на всех парах уже летели фортепьянные коленца. Умывшись и свернув на полинялом темени наследие былой златой своей красы, служительница муз, без мужа и без племени, уселась за свои дисканты и басы. На трех ногах — кормилец лакированный — заплакал чернокрылый крокодил. Под низким ветром садик обворованный завыл, как если б вор с ребенком уходил — прочь с грузом маленьким, браслетистым и голым, как тот, кого на олеандровом столе в альбоме пухлом держат новоселы иль дедушки слегка навеселе. Ружьем сражен, жених фату венчальную унес, покрыв стеклом свое лицо. И вот взамен колечка обручального одно салфетное осталось с ней кольцо. Одна в сочельник, согнутая слушаньем вразвалку скачущих и тренькающих гамм, самой себе она сервировала кушанья, и молча клался гусь к брусничным берегам. Как три волхва, три короля, три странника, доверила она свой путь звезде. И со звездой над елкою осанистой состарилась в привычной борозде. Бесшумные учительницы музыки, легки ли вам железные цветы? Иль всё еще в своих жакетках узеньких вы нотные шевелите листы? И вечером вдоль парапета гавани, где давится своими зернами лабаз, вы, так и не отведавшие плаваний, болтаетесь (как в фонарях недужный газ под утро). С вами ридикюль из лайки, и вы, наколочкой тряся на малышей, кидаете пригоршни катышей сверкающим неугомонным чайкам. 1931

«Жаждет влаги обугленный бор…»

Жаждет влаги обугленный бор. Изогнулись дерев поясницы. Гробовой беспросветный укор в кругляках остывающей птицы. О, в жаровне над жаром оса! Столкновенье зари с палачами! Сиротинушка, чьи волоса только солнце ласкает лучами. Белый воздух, который висит поутру над сырым листопадом. Белый лекарь, который косит, чтоб с предсмертным не встретиться взглядом… Что дороже нам: розы иль рожь? Днем — глаза мы за пазуху прячем. (Теснота. Ослепление. Ложь.) Ночь. И что ж? Мы от зрячести плачем. 1935

«Разве помнит садовник, откинувший стекла к весне…»

Владиславу Ходасевичу

Разве помнит садовник, откинувший стекла к весне, как всю зиму блистали в них белые стебли мороза? Разве видит слепой от рожденья хотя бы во сне, как, пылая над стеблем, весною красуется роза? Проза в полночь стиху полагает нижайший поклон. Слезы служат ему, как сапожнику в деле колодка. На такой высоте замерзает воздушный баллон, на такой глубине умирает подводная лодка. Нас сквозь толщу воды не услышат: кричи — не кричи. Не для зверя рожок, что трубит на осенней ловитве. Ведь и храм не услышит, как падает тело свечи, отдававшей по капле себя на съеденье молитве. 1936

«Недолговечна полная луна…»

Недолговечна полная луна. Уже, взгляните, месяц на ущербе. Трещат дрова под краем колуна, но клок гнезда уже висит на вербе. Двулики яйца, в хрупкой пелене лелея солнца и луны начало. Сто лет назад при этой же луне дитя огромный колокол качало. Как знаменщик таскает славный флаг, так я иллюстрирoванного тома столбцы таскаю в памяти. Но как доставлю их до земляного дома? Под лилиями

мартовской луны спят ангелы, хоть их и не бывает. И лишь Мартынов в стане сатаны про верный выстрел свой не забывает. Забуду ль, как влачил мою кровать на кручи демон, в тучный драп одетый? Его привыкли Лермонтовым звать, но он с другой был, знаю я, планеты. Пошла я, в узкий ранец мой вложив того корнета синее сиянье. И посейчас тот бедный ранец жив, но ах, взгляни — какое в нем зиянье! 1933

ДОРОГА

Спи, тополь, спи — иль наяву от тли погибнешь здешних мест. Пока ты веткой в синеву, червяк твою средину ест. Как хочешь листья золоти — в них осени не скроешь ног. И в стих должна слеза войти, чтоб он дойти до сердца мог. Чуть виден путь. Нас водит бес из ниоткуда в никуда. Вдали шумит отчизны лес, гуляет севера вода. Хоть нынче ритмы у химер, у нас же битвы на носу — того монаха, например, припомним, что рыдал в лесу. Была Тамара за стеной, ее моленье не спасло — сияло нимбом под луной воронокудрое чело. Но побелели, что мороз, твои, о ангел, волоса, когда ты Лермонтова нес живую душу в небеса. 1936

«Найдя мешок нездешнего добра…»

Найдя мешок нездешнего добра, мечтатели слоняются в бездельи. Встречаются каскады серебра и в самом неотесанном ущельи. Внизу — концы бездомные журчат, начало порождается вершиной. Рождается желтком крыло галчат, свирель — отверстьем в трубке камышиной. Вот облако у горного горба остановилось греть кривую спину… Спи, Лермонтов! Скрипучая арба везет тебя, могучего, в ложбину. Пятнадцатого каждый год числа июля, отдавая дань разлуке с тем, коего обида унесла, — река Дарьял выходит из русла, гора Машук заламывает руки. 1936

«Нас точит время кончиком ножа…»

Нас точит время кончиком ножа. Вблизи итог несложного сложенья. Щитом ладонь на сердце положа, мы всходим. Небо. Головокруженье. Ах, за день сердцу страшно много сил ступенями сложить необходимо, чтоб ночью ветр нам волосы носил, носил… небесного сиянья мимо. С одышкой мы в этаж взошли восьмой и вот висим над бездной на балконе. Но, душенька, остался голос мой на самом дне, на муравьином лоне. Оттуда лучше видит он полет. Куда ему в редеющие сферы? Не стратосферы дай ему оплот — святых сестер: любви, надежды, веры! 1936

ПОТОНУВШИЙ КОЛОКОЛ

В полночь в озеро скатили духи колокол с горы. Стал звонить он из-под лилий, потонувший, с той поры. Горе! Колокольный мастер в горы плоть свою понес. И жена его в несчастьи выплакала крынку слез. Там, где Виттиха мышонка кормит, лешего пасут, видишь, двое в рубашонках тащат горести сосуд. Эти водоросли, слезы, эти голые птенцы, в эти горькие морозы эти дальние концы. В стужу рубка. Мелким стуком дровосек считает снег. О, внемлите этим звукам — стонет будто человек. О, взгляните в глубь покоя, в дом, упавший в водоем, — в отраженье, в жизнь, из коей мы живыми — не уйдем!

«Так уходят в сумрак поезда…»

Так уходят в сумрак поезда, так в музеях старятся амфоры, так зимою птицы иногда разбивают грудь о семафоры. Жмется жизнь под арками моста: нищие укутаны газетой. Счастье для газетного листа — греть он может спину жизни этой! Но лишен тетрадный складный лист этого завидного удела. Лист мой, понапрасну ты речист: никому до слов твоих нет дела. Молоку предписано скисать, молочаю — соки лить над полем. Но о смерти зрело написать может тот лишь, кто смертельно болен. 1936