Турецкий берег, край любви
Шрифт:
Он, казалось, был погружен в свои мысли. Но вот поднял голову, повернулся к ней и очень серьезно сказал:
– Я знаю, о чем ты говоришь… Древние греки называли это катарсис. Очищение через страдание. Такие фильмы, книги, спектакли очень нужны, чтобы напоминать людям, что они люди. У Достоевского все книги такие… Про душу. Поэтому, когда их читаешь, она и рвется. Как это ты сказала? «На кусочки»… Правильно, так оно и есть.
Несколько минут они шли молча. Наконец Кемаль, замедлив шаг, произнес:
– Нам сюда.
Настя проследила за рукой Кемаля и ахнула:
– Ничего
Двухпалубная, сверкающая кипенной белизной яхта покачивалась на волнах с царственной ленцой.
У трапа их встретил парень лет двадцати пяти в майке с надписью: «Welcome to paradise!» [23] Галантно шаркнул ногой, склонился в полупоклоне.
– Я чувствую себя английской королевой, – хмыкнула Настя.
Кемаль в ответ состроил разочарованную гримасу:
– Ну что такое Англия? Я хочу, чтоб ты почувствовала себя владычицей морскою.
23
Добро пожаловать в рай! (англ.).
– Согласна, – кивнула Тищенко и, приподняв подол, стала медленно подниматься по трапу.
– «А сама-то величава, выступает, будто пава!» – счастливо смеясь, процитировал Кемаль.
Они поднялись на верхнюю палубу, где под полотняным тентом стояли плетеные кресла и изящный столик со столешницей под мрамор. Встречавший их внизу матрос что-то спросил. Кемаль перевел:
– Сок из каких фруктов дама предпочитает?
– Свежевыжатый? – зачем-то уточнила Тищенко, хотя в Москве пила разведенный концентрат из бумажных пакетов, а в навороченном турецком отеле – и вовсе какую-то ядовито-желтую бурду из огромных, булькающих, как колбы в химлаборатории, емкостей.
– Безусловно, ваше величество.
– Тогда, пожалуйста, из гуавы.
Кемаль удивленно вздернул брови и обратился к матросу. Тот виновато развел руками.
– Не вели казнить, вели миловать! – пропел Кемаль и бухнулся лбом в столешницу. – Нет у нас гуавы!
На лице у матроса застыл неподдельный испуг. Настя коротко мотнула в его сторону головой:
– Ну хватит уже, а то бедный мальчик сейчас в обморок грохнется!
Кемаль перевел глаза на матроса и захохотал. Тот тоже позволил себе улыбнуться.
– Грейпфруты есть? – спросила у утиравшего слезы Кемаля Настя.
Морячок, не дожидаясь перевода, радостно закивал головой:
– Yes! Yes!
– Тащи! – скомандовала Тищенко, сопроводив распоряжение разудалым жестом: приподняла и с размаху опустила на столешницу руку с раскрытой ладонью.
– Ты что, действительно любишь гуаву? – недоверчиво поинтересовался Камиль.
– Я ее никогда не пробовала, – призналась Тищенко.
– Поверь мне на слово, гадость неимоверная. И пахнет, как… протухшая вода.
– Правда? А у нас на работе парень есть, – вспомнила Настя, – родители у него постоянно в загранкомандировках, и он к ним мотается. Так вот, он девчонкам впаривал: мол, пришел я в один элитный ресторан… в Москве, – уточнила она, – и прошу сок из гуавы, а у них
– Слушай, так у вас растет овощ, который по вкусу точь-в-точь гуава! Вместе с огурцами и томатами. На грядках. Я даже видел как-то по российскому каналу передачу… Дед вырастил огромную гуаву и хотел, чтоб ее в Книгу рекордов Гиннеса поместили.
– Ты что-то путаешь, – засомневалась Настя, – у нас гуава точно не растет. Если только в каких-нибудь теплицах…
– Растет! Как же ее называют? Простое такое слово, что-то с местоимениями… А-а! Тыквы!
– А почему с местоиме… – начала Настя, но тут же закивала головой: – Ты! К! Вы!
– Я тыквенный сок не пробовал, но отец говорил, что не отличишь.
Тищенко потягивала через трубочку сок-фреш и думала о том, что Кемаль ей определенно нравится. С ним легко и просто. Впрочем, на это он богатых русских баб, наверное, и ловит. Да уж, по мелочам этот симпатяга наверняка не разменивается. Тогда, в баре, увидел на ней сережки с бриллиантами, дорогие часы… А потом, в ресторане, невзначай поинтересовался, где она работает…
После сока подали завтрак: рулет из омлета с телятиной и грибами, несколько сортов сыра, масло и джем в крошечных кювезиках, хрустящие булочки и воздушный крем на десерт. Кофе в маленьких турках был потрясающий, и Настя искренне его похвалила.
– Ты права. Такой кофе, как в Турции, не подадут ни в одной стране мира, – с гордостью заметил Кемаль, – даже в Йемене, откуда он пришел. В Турции кофе – это не просто напиток, а нечто… божественное, можно сказать, сакраментальное.
– Неужели?!
– Да, да! – горячо заговорил Кемаль, не замечая Настиной иронии. – В восемнадцатом веке, например, считалось, что всякий, кто пьет кофе, непременно попадет в рай, а жене разрешалось развестись с мужем, если тот не мог обеспечить ее чашкой кофе по утрам.
– Любопытно, – вяло отреагировала на экскурс в турецкую историю Тищенко.
– А этот десерт из разных кремов и орехов называется «бюльбюль-юрасы» – по-вашему: «соловьиное гнездо». Правда, похоже?
– Не знаю. Я, видишь ли, была примерным ребенком: по деревьям не лазила и птичьих гнезд не разоряла. Как ты это назвал? – Настя коснулась ложечкой десерта. – Бюльбюль-юрасы? По-азербайджански соловей тоже «бюльбюль». У нас певец был такой – Полад Бюльбюль-оглы.
– Почему был? Он сейчас пост министра культуры Азербайджана занимает.
– Все-то ты знаешь, – с сарказмом отметила Настя и тут же перешла на деловой тон: – Прокат яхты, оплата команды, завтраки-обеды – во что тебе обошлось это великолепие? Теперь будешь голодать? Туфли свои роскошные загонишь? Или и они не твои?
Кемаль посмотрел на нее без тени обиды или досады и как-то уж совсем по-русски попросил:
– Не дергайся, а? Это яхта моего друга, он богатый человек, захотел сделать мне приятное и дал бесплатно суденышко на целый день. – По какому-то едва уловимому движению ресниц, по суетливости пальцев, вдруг начавших собирать в кучку хлебные крошки, Тищенко поняла: Кемаль врет. А он понял, что обман раскрыт: – Ну ладно, придется сознаться. Я не бармен.