Туркестанские повести
Шрифт:
Кобзарь говорил горячо. Командир и Дулин одобрительно кивали головой, никто не перебивал Федора.
— У нас тысячи героев. Что ж, по-твоему, Григорий, и массовый героизм — дело случая? Хоть в песенке и поется, что «у нас героем становится любой», но это далеко не так. Стать героем не прикажешь, а если прикажешь — на это не всякий способен. Я вам уже рассказывал, что «дружок», с которым меня направили на строительство железнодорожной ветки Абакан — Тайшет, сбежал оттуда. А ведь ему комсомол путевку выдал: строй, парень, украшай свою землю! Я, например, считал путевку приказом
Федору аплодировали все, кроме Горина. Неужели он так ничего и не понял? Или не хочет понимать?
За ним выступил Новиков.
— Люблю краткость, — начал он, чем вызвал улыбку. — Нужно ли тут растекаться мыслью по древу. Хочу малость в русло направить наш разговор, как Галаб Назаров со своим сменщиком загонял реку в свое русло.
Снова послышался смех.
— Так вот, значит, — Саша поднял руку, призывая нас к вниманию, — героизм — явление не наследственное, как учит товарищ Дарвин. И по моим наблюдениям выходит то же самое.
Комната взорвалась хохотом.
— А что? Приведу пример, — не смутился Новиков. — Взять хотя бы гвардии старшину Дулина и меня. Когда Трофим Иванович из пушек стрелял на фронте, меня только еще проектировали родить на белый свет. И когда он, мой нынешний прямой начальник, развеял своими пушками всякую мразь, поубавил нечисти на земле, тут-то я и закричал: «У-а-а, у-о-о!» Это, значит, приветствовал я его: «Ура, герой!»
Не только солдаты, но и сам Дулин и командир — все от души смеялись над Сашиным примером.
— А теперь вот довелось встретиться в одном дивизионе герою войны и мне, его преемнику. Все знают, что поначалу никаких признаков героизма у меня не было. Какие там признаки, если Трофим Иванович не раз говорил: «Эх, Новиков, Новиков, я всеми силами стараюсь укреплять дисциплину, а ты ее расшатываешь…»
— Давай, Саша, самокритику! — послышался чей-то веселый голос.
— Самокритика — движущая сила, — нашелся Новиков. — Она-то и сдвинула меня к этим самым признакам. В общем, о себе не очень удобно… Лучше я о других скажу. Вот, например, Кузнецову Хасан-бобо говорил: «Придет время, и о вас, ракетчиках, будут рассказывать правнукам вашим живые легенды. Вы живете в песках, далеко от городов и кишлаков, воды у вас нет, и много чего нет, а небо наше бережете как зеницу ока». Я полностью согласен с этим мудрым аксакалом. А что касается подвига, то вся жизнь солдата — подвиг. Но такого солдата, для которого присяга свята. Вот и весь мой сказ.
Саша говорил минут двадцать, иногда непоследовательно, но интересно и аудиторию держал в напряжении.
Речь шла не только об участниках войны. Ребята вспомнили и о Другаренко, Быстракове и других солдатах. Беседа закончилась, но никто не хотел уходить.
Угомонились поздно.
Григорий завтра снова должен уехать на другую огневую позицию, и мне захотелось побыть с ним вдвоем. Узнав, что стихи о ракетчиках опубликованы в окружной газете, он рванулся к подшивке.
— Покажи!
Нашли стихи. Гриша читал и перечитывал,
— Здорово, старик! А ты не верил, что я могу написать…
— Почему же? Верил и верю. Только не во всем согласен с тобой. О героизме, например. Стихи-то твои о том же, только другими словами. И чего ты оригинальничаешь?
— Давай замнем, — смущенно пробормотал он. — Мы же друзья… Хочешь, новые стихи прочту?
Я кивнул: давай. И подумал: «Все он понял, сам скажет об этом когда-нибудь».
Горин читал почти до самого отбоя.
Глава восемнадцатая
Я дневальный. Надо мною тик-такают ходики. Гирька на кольчатой тонкой цепочке отвисла почти до тумбочки, возле которой сижу над книгой регламентных работ. Торопятся, спешат ходики, будто подгоняют время и меня, листающего страницы. До побудки солдат еще полчаса — самое сладкое времечко, когда досматриваются последние сны. А мне торопиться некуда: регламентные работы проведены, и теперь я просматриваю инструкцию не для того, чтобы ознакомиться с ее содержанием, а учу на память порядок выполнения отдельных операций на ракете и пусковой установке.
Готовясь к большому маршу, я все проверил на своем ЗИЛе до винтика, до шплинтика, вычистил, подтянул, промыл, смазал, что надо. Замечаний не было, норматив перекрыт. В общем за автопоезд я не боялся, волновала меня ракета: а вдруг при развертывании комплекса на новой позиции Сашу действительно «убьют» и прикажут мне выполнять его обязанности? Остальные номера расчета не подведут нашего сержанта, дело за мной. И когда регламентные работы были закончены, я позвал Новикова к учебной ракете и попросил его, чтобы он проверил меня. Водил пальцем по перечню работ и делал то, что положено делать на боевой ракете.
— Недурственно, — оценил Саша, — но пальцем мусолить книжку отвыкай. На память надо знать регламент, тогда и время сэкономишь.
В тот день в каждом взводе выпускались листовки-«молнии». В них оценивалось качество регламентных работ, выставлялось время их выполнения. Были учреждены вымпелы: «Лучшему взводу», «Лучшему расчету», «Лучшему шоферу ТЗМ». Все три флажка забрали мы: Семиванов, Назаров и я.
Галаб и Федор Кобзарь собрали своих людей для арбитража. Шумели, горячились, обсуждали пункт за пунктом. Кобзаревцы в норматив уложились, а назаровцы перекрыли его. Федора подвел Тиунов из-за своей самонадеянности: как же, вторым номером работал, что ему третий! А Галаба ребята не подвели.
— Все равно мы первые в своем взводе, — утешал себя Юра Тиунов.
— Не велика честь быть первым в «болоте», — покосился Саша на ефрейтора.
— Новиков, — осуждающе посмотрел на него сержант. — Время еще покажет, кто возьмет первенство.
— Да их били все время, кроме Дня защиты детей, — отмахнулся балагур.
Арбитры засмеялись.
Тикают ходики, подгоняют стрелки. Над внутренним входом в казарму лучится голубой ночник, пламенеют буквы светового плаката:
«Внимание! Готовность дивизиона не более… минут. Воин, будь бдителен!»