Тусклое золото
Шрифт:
– На работу.
– Ну, спеши, не задерживайся.
Николай поплелся медленным шагом, сбивая головки ромашек. А самому хотелось бежать во весь дух, прочь от этого места, от конвертов, от старшины. Он боялся оглянуться, чтобы не встретиться с пограничником, который, наверное, следит за каждым его движением. И вдруг:
– Эй, генацвале, минутку!
«Кончен спектакль,- обожгла мысль.- Поиграл, теперь все…» Николай остановился, опустил голову.
– Возьми,- сказал старшина.
Еще не видя, что ему
– Это не мои конверты! Ничего не знаю…- и осекся: на ладони пограничника лежал перочинный нож, подаренный отцом ко дню рождения.
– Не твои? А ножик твой? Почему он лежал вместе с конвертами?
Вопрос пограничника застал врасплох. Надо была что-то придумать, а что?
– Понимаете, нашел… Они валялись. Но я их не взял… бросил.
– Ничего не понимаю! Давай-ка сядем, кацо.- Кубладзе - это был он - взглянул на часы.- У тебя когда смена?
– В час.
Старшина свел черные брови над переносицей. Смена в час, а теперь без четверти шесть.
– Где ты работаешь?
– теперь уже строго спросил он.
– На этом самом… Как же его…- окончательно запутавшись, юноша посмотрел прямо в глаза: - Нигде не работаю… Врал, все врал…- Говорить он больше не мог и расплакался, как ребенок, вздрагивая всем телом.
Старшина не успокаивал, не утешал. Он дал Николаю выплакаться, не выражая сочувствия и не коря его и» минутную слабость. Терпеливо докурил папиросу, потом дружеским тоном сказал:
– Давай, брат, в город поедем.- И легонько похлопал по ссутулившейся спине.- А плакать, генацвале, не стоит. Будь мужчиной.
Николай немного успокоился, но поднять глаза стыдился,- он узнал старшину, с которым в городе все были хорошо знакомы. Портрет сухощавого грузина не единожды появлялся в газетах. Заслуженный пограничник был известен своим бесстрашием и смекалкой.
– Ну, пошли, товарищ. Время не ждет,- сказал Кубладзе и добавил: -По дорогам ходи, кацо. На лесных тропках петлять не нужно. Выйдем на дорогу.
Шел Николай рядом со старшиной и со страхом думал, на какую дорогу его выведет пограничник.
XV
Антон был парень с характером: решил во что бы то ни стало своего добиться. Но у двери остановился в замешательстве. Из комнаты Глухаревых доносились громкие женские голоса. В приглушенных и коротких репликах узнал знакомый голос Клавы. Второй, видно, был ее матери. Визгливый и злой, часто срывающийся на крик. По всему судя, мать и дочь ссорились. «А я зачем здесь?» - вдруг пришла мысль. И все же резко толкнул дверь.
– Можно?
– спросил он, войдя.
Женщины замолчали, возбуждение на их лицах не успело улечься.
Старшая, с растрепанными волосами, спросила недружелюбно :
– Вы к кому?
– К ней,- ответил Антон, кивнув головой в сторону Клавы.- К тебе. Узнаешь?
Девушка
– Что-то не помню.
– Забыла, значит. Ты вспомни собрание, когда тебя из комсомола…
Лучше б не ворошил он прошлого.
– Что тебе нужно?
– резко бросила Клава. Красивое ее лицо сразу стало злым.
– Изыди, сатана!
– закричала мать.- Сгинь из нашего дома, еретик!
Крики произвели на Антона обратное действие. Он тоже повысил голос:
– Сам пришел. Незваный.- Прикрыл дверь, уселся на сундук у окна, словно бы находился в собственном доме.- «А-ла-ла-ла»,- передразнил неумолкавших хозяек.- Поорите еще немножечко. Хоть капелечку. Здорово у вас дуэт получается,- и выставил вперед ухо, будто приготовился слушать приятный концерт.
Клава не сдержалась, прыснула в кулак. Мать опешила, открыла рот.
– Давайте, давайте,- хохотнул Антон поощрительно и прислонился к стене, разглядывая убогое убранство комнаты.
Расшатанный стол без скатерти лоснился от засохшего жира - видно, его ни разу толком не убирали. Над остатками еды кружился рой мух. Незастланная кровать, пара стульев и табурет да пошарпанный чемодан - вот и все богатство хозяев.
Клаве понравился веселый этот парень. Высокий, с открытым лицом, он привлекал внимание не только внешностью, но и грубоватой, бесхитростной простотой, с которой разговаривал с ней и в депо на собрании, и на вокзале у киоска, и сейчас.
И все же Клава с нарочитой серьезностью спросила :
– Зачем ты пришел? Агитировать? Я ведь не комсомолка сейчас.
– Поговорить нужно.
Мать так и дернулась, шагнула к нему:
– Не о чем тебе толковать с нею. Мы в мирские дела не вмешиваемся. Иди с богом!
Может быть, Клава и поддержала бы, не прибегни мать к ненавистной поговорочке Иннокентия, которой тот каждый раз прикрывался.
– Он не к тебе пришел,- оборвала она поток материнских визгливых слов. И визгливый тон ее был ей неприятен.- Пойдем во двор,- позвала Антона.- Там поговорим.
– Порядок,- согласился парень, идя вслед за девушкой. А когда они вышли в палисадник, совсем дружелюбно добавил: - Як тебе неспроста. Давай-ка присядем, поговорим толком. А то уж больно мамаша твоя того…
– Что ж, говори.- Клава показала на узенькую скамейку, но сама не присела. Остался стоять и Антон.
Легко ей сказать «говори», а как начать? С чего? В цеху, да и по дороге сюда все казалось простым и ясным: придет и без обиняков скажет, что видел ее в тот вечер у Голодко, постыдит… Дальнейшее представлялось еще более легким. Клава помнит, что он поддержал ее тогда, на собрании, а коль так, то должна она по-честному рассказать обо всем, чтобы и в цех вернуться, и в комсомол. Да, так и думал, а на деле получается далеко не просто…