Твердь небесная
Шрифт:
Следующим вечером, едва передав господину Казаринову документы и деньги, Братчиков поторопился явиться в условленное с Гецевичем и другими товарищами место их встречи на южной окраине Иркутска. Там для них были снаряжены двое розвальней, с двумя флягами керосина и с мешком овса в каждых.
Путь до Байкала им предстоял очень неблизкий – всех шестьдесят верст. По расчетам Братчикова, добраться туда по наезженному тракту они должны были где-то к полуночи. Разумеется, не в один дух, а перегона за два-три. Хотя у них была еще и третья лошадь на привязи на перемену в дороге, – почему Братчиков в шутку назвал их поезд из двух санок запряженный «ополутораконь», – но привал-другой,
В дороге заговорщики больше молчали, – на крепком ночном сибирском морозе боязно было хоть на миг отнять мохнатый воротник от лица. Но, по общему мнению, лучшей погоды для исполнения их замысла не могло и быть. Как бы ни было им самим несподручно в стужу, но там – на складах – охранным постовым и того плоше: или вообще теперь попрятались служивые по теплушкам, или, укутавшись в долгополые тулупы, стоят где-нибудь в укромных местах, недвижные, как снеговики.
Гецевич, завернувшись в овчину, полулежал на сене позади Братчикова и, за неимением других предметов, достойных внимания, смотрел в самую морду бегущей на привязи за санками лошади. Ему подумалось: я вот лежу на сене и даже почти не мерзну в тулупе и валенках, едва ли не блаженствую, но считается, что нахожусь при деле, и не каком-нибудь, а смертельно опасном деле, а лошадь бежит следом, сопит, мордой заиндевела от пара, и это считается ее отдыхом. Впрочем, вряд ли она понимает, что такое отдых и что такое работа. Чудно устроена природа.
– Эдуард Яковлевич! – прервал вдруг его размышления Братчиков. – Тут вот какое недоумение. Третьего дня объявился у нас один человек. Говорит, он большой революционер – из самой якобы Москвы, из центрального комитета.
– Вы с ним встречались в трактире? Когда мы ушли? – отозвался Гецевич, мигом сообразив, о ком идет речь.
– Точно так! – Искренне обрадовался Братчиков, уже догадываясь, что сейчас услышит известие, окончательно развеивающее его сомнения насчет странного знакомца. – Он сказал, что выполнял важное поручение центрального комитета в Маньчжурии. И что теперь разыскивается полицией. При нем даже имеется объявление о его розыске. Написано: опасный государственный преступник! Сам видел. А теперь здесь он наблюдает за вами. Ну вроде как контролирует, что ли… И еще он говорит, что вы и ваша супруга знаете его.
Гецевичу удивительно было узнать, что, оказывается, кто-то их еще и контролирует. Хотя, почему бы и нет, подумал он, Саломеев не обязан посвящать его во все тонкости большой игры, – часто полезнее и безопаснее меньше знать. Он хотел было уточнить в ответ, что сам лично никогда этого субъекта – ни в Москве, ни здесь – даже не видел, но, вспомнив заслуживающую доверия лестную его рекомендацию Лизы, ответил коротко:
– Да, все верно.
– Уф-ф, – громко выдохнул Братчиков. – Семь пудов с плеч свалилось. А то я сомневался. Он попросил давеча сделать для него новые документы и денег дать. Мы все исполнили. – Мастер оглянулся на Гецевича, как бы спрашивая его мнения: правильно он поступил или нет? Однако признаться, что под напором этого гостя он малодушно открыл ему весь их план с поджогом, Братчиков не смог.
– Хорошо, – еще короче ответил Гецевич. Ему хотелось поскорее прекратить этот малополезный, с его точки зрения, обмен словами и спрятать лицо в воротник.
Тракт был совершенно пуст. Лишь однажды где-то на полпути розвальни обогнала заложенная парою белых жеребцов и поставленная на полозья коляска с поднятым верхом. Лихой кучер в полушубке и в солдатской черной шапке, поравнявшись с попутчиками, звонко хлопнул бичом над самыми ушами своих лошадок, и те припустили еще резвее, обдав тихоходную команду снежною пылью. В коляске кто-то сидел. Но, кроме прикрытых меховою
До Байкала поджигатели добрались уже за полночь. Перед ними возвышалась запорошенная снегом гора обычных необтесанных кругляков. Выделывать из них собственно шпалы было некогда – дорога требовалась немедленно. Справа от горы в полуверсте светился единственный фонарь, свидетельствующий, что железнодорожный тупик все-таки не безлюдный.
В группе помимо Гецевича и Братчикова были еще двое молодых рабочих из депо – товарищи Игнат и Прокофий. Прошлой ночью они сюда приезжали, чтобы заранее выяснить, где именно заготовлены шпалы, как к ним проще и безопаснее подъехать, как охраняются и прочее.
По их заверению, склад шпал практически не охранялся. Но для несомненного успеха молодые люди предлагали сделать еще довольно большой круг и, обогнув склад слева – с противоположной от светившегося фонаря стороны, – подобраться к шпалам от Байкала. Теряя при этом часа два, они много выигрывали: таковой маневр гарантировал почти полную безопасность.
Но предводитель отверг это предложение, не утруждаясь хотя бы его обсуждением. Гецевич заметил только, что революционеры – не японские генералы и обходные маневры не их метод, – они должны всегда действовать напрямик, благородством своей манеры подавая пример массам, дабы вовлечь в борьбу как можно больше новых честных, готовых для всеобщего блага принести себя в жертву бойцов. Единственное, заговорщики решили больше не разговаривать между собой, чтобы таким образом не привлечь случайно внимания караульных, – на морозе же голоса далеко разносятся.
Они подъехали почти к самым шпалам. О своих действиях заговорщики условились заранее: товарищи Игнат и Прокофий хватают фляги с керосином и, насколько возможно проворно, поливают шпалы, Гецевич же с Братчиковым тотчас поджигают.
Но едва молодые подручные плеснули на кругляки керосину, где-то вблизи раздался выстрел, и с разных сторон, громко хрустя по снегу, к ним бросились какие-то люди – и пешие, и конные. Они, верно, затаились до поры где-нибудь в закоулках среди шпал.
– Засада! – закричал Прокофий. – Все назад! – Он отшвырнул флягу, выхватил наган и выстрелил в ближайшего облавщика. В ответ прогрохотало сразу несколько выстрелов, и Прокофий свалился замертво.
Гецевич, однако, бросился не назад, а вперед – к шпалам, чтобы успеть поджечь их до того, как подбегут солдаты. Но не успел. Он замешкался со спичками: чиркнуть все никак не получалось окоченевшие руки не слушались, спички рассыпались. Наконец, в пальцах у теоретика социализма вспыхнул огонек, но поднести его к политому керосином дереву не получилось, – на Гецевича налетел всадник, и поджигатель, сбитый с ног могучим конем, кубарем полетел в снег.
Не успел Гецевич опомниться, как в него вцепились сразу с полдюжины рук – обшарили карманы, подняли, поставили на ноги, встряхнули. Поблизости стояли поникшие головами его товарищи – Братчиков и Игнат. В них уже тоже накрепко вцепились караульщики.
– Ну, пошли! – прокричал конный, верно, унтер. – Живей! Будет вам ужо! – злобно пригрозил он незадачливым поджигателям.
Злоумышленников привели к пакгаузу и поставили под фонарем. Гецевич обратил внимание, что в стороне от пакгауза стоял экипаж, запряженный парой белых, который давеча обогнал их по тракту.
Откуда-то из мрака к фонарю вышел господин в полковничьих погонах на жандармской шинели.
– Вот, Эдуард Яковлевич, мы и встретились, – дружески обратился жандарм к Гецевичу. – Увы, не могу сказать вам «здравствуйте». Это звучало бы бесчестно и, что самое недопустимое, издевательски: здравствовать вам уже не придется. Нам уместнее теперь, не здороваясь, сразу и попрощаться. Так-то.