Твердь небесная
Шрифт:
Саломеев все это отнюдь не посчитал нужным доводить до сведения патрона из охранки. Он рассудил так: если у них сотрудничество долгосрочное, то зачем же рассказывать все сразу?! – у них свой расчет, а у меня свой, – довольно будет и изредка сообщать что-либо, причем не самые свежие новости, а такие, которые за давностью не смогут нанести сколько-нибудь заметного ущерба организации. Таким образом, он и своим товарищам не сильно навредит, и в глазах охранки будет выглядеть деятельным, полезным сотрудником.
Когда же Саломеев сказал Викентию Викентиевичу, что не знает никакой арестованной гимназистки, то в этом случае он действительно нисколько не слукавил: о странном происшествии с Леной Епанечниковой ни ему, ни кому-нибудь еще в кружке так и не стало известно.
Этою новенькой, что Саломеев привел к Хае, была, как нетрудно догадаться, сбежавшая из дома Лиза Тужилкина.
Когда Лизе стало понятно, в чем именно ее подозревают
Самый глухой из известных ей женских монастырей находился в Нижегородской губернии вблизи Арзамаса. Добравшись до обители, Лиза попросилась у игуменьи взять ее на послушание. Осторожная начальница, понимая, что образованная молодая москвичка, выбирая рясу, видимо, руководствуется какими-то мотивами отчаяния, поручила ей для начала просто потрудиться во славу Божию при монастыре. Через несколько дней к Лизе подошла какая-то монахиня и сказала, что ее хочет видеть духовница монастыря матушка Параскева. Ее проводили в изумительно чистую, уютную келью, в которой сидела старица… с детскою куклой на коленях. Кроме того, еще дюжины две кукол разного размера были аккуратно рассажены у нее на кровати. Духовница, не отрывая взгляда от любимой игрушки, проговорила: «Маменька не велит тебе в монастырь идти. Возвращайся, откуда пришла». Когда Лиза с провожатой вышли из кельи, монахиня объяснила ей, что прозорливая старица имеет духовное общение с предыдущей духовницей монастыря – блаженной Пелагеей. И если она сказала, что маменька не велит идти в монастырь, значит, это законно: так тому и быть! На следующий день Лиза распрощалась с монастырем и поехала назад в Москву.
Однако и возвращаться как ни в чем не бывало домой Лиза отнюдь не собиралась. Это выглядело бы совсем уж по-детски: поскиталась где-то неделю, постращала близких своим исчезновением в отместку за нанесенную обиду, да и объявилась. Прямо-таки возвращение блудной дочери.
Но, прослонявшись целый день по Москве, Лиза не придумала даже, где ей сегодня ночевать. Не говоря уже о более далеких планах. На Тверской забитые снедью витрины напомнили ей, что она целый день ничего не ела, и Лиза решила зайти куда-нибудь купить хоть сайку да ветчины, что ли, полфунта. Она вошла в первый попавшийся магазин с надписью над входом «Торговля Дрягалова и сына» и в самых дверях столкнулась с двумя господами, в которых тотчас признала знакомцев: в немолодом бородаче – того домовладельца, у которого они присутствовали на заседании социалистического кружка, – с ним рядом она в тот вечер сидела, – а в его элегантном спутнике – самого руководителя кружка. Эта нечаянная встреча и решила ее судьбу. Уяснив, в какой нужде оказалась девушка, руководитель кружка Саломеев предложил Лизе отправиться с ним к одному надежному товарищу, у которого она найдет приют на неограниченный срок. Узнав по дороге, что у Лизы нет теперь никаких определенных планов на будущее, Саломеев спросил: а не желает ли она быть полезной в благородной борьбе за лучшую долю рабочего народа? там исполнять какие-нибудь необременительные поручения? еще как-то помогать их организации? Лиза, не раздумывая, согласилась. Прежде всего, из благодарности к его участливому отношению. Но, вместе с тем, все сказанное Саломеевым отнюдь не было чуждым ее собственному настроению. К тому же Лиза подумала, что если подруги считают ее виновницей случившегося с кружком бедствия, то она теперь своим участием в этом самом кружке докажет всем ошибочность такого мнения.
Надежным товарищем, к которому Саломеев привел Лизу, оказалась еще одна ее мимолетная знакомая – та самая девушка, что так неодобрительно отозвалась о гостях кружка – трех подружках-гимназистках – на том памятном заседании, а потом еще запальчиво высказывала свое мнение по каким-то вопросам. Лиза ее тогда хорошо запомнила. На удивление, в этот раз Хая отнеслась к Лизе вполне дружелюбно. Когда Саломеев отрекомендовал ее новым их товарищем, Хая улыбнулась и протянула Лизе руку, – это была очень высокая степень благорасположения бывалой революционерки к кому бы то ни было.
Первое время, естественно, социалисты к Лизе присматривались: ни в какие свои тайны ее не посвящали. Но затем стали относиться
Саломеев нашел для Хаи и Лизы квартиру в Теплом переулке у одинокой вдовы-дьяконши, у которой уже квартировали две курсистки. Вообще в Хамовниках повсюду нанимали комнаты студенты и курсистки. Поэтому среди массы учащейся молодежи еще две девушки вряд ли могли привлечь к себе чье-то внимание.
После встречи Саломеева с чиновником охранного отделения прошло месяца три. За это время новый сотрудник охранки не предоставил своему шефу никаких сколько-нибудь важных сведений, ограничиваясь лишь малозначительной информацией: например, извещал, куда именно отправляется произведенная в типографии печатная продукция, кроме того, он все-таки сообщил наконец в Гнездниковский о том, где скрывается Хая Гиндина, а также и о том, что вместе с ней теперь живет новая их участница Тужилкина, известная в организации под кличкой Гимназистка. Но Саломеев сам понимал, что за все это и подобное охранное отделение долго содержать сотрудника, к тому же весьма высокооплачиваемого, не будет: с него либо потребуют по-настоящему значительных сведений либо как-то взыщут – в лучшем случае отставят. Поэтому Саломееву во что бы то ни стало требовалось сообщить плательщику нечто такое, что, во-первых, укрепит к нему доверие Гнездниковского, а во-вторых, позволит еще несколько месяцев, не особенно утруждаясь, получать от охранки щедрое вознаграждение. И вот что Саломеев придумал.
Как-то вечером он постучался к своему соседу Льву Гецевичу.
– Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй нас! – игриво прокричал в дверь Саломеев. И, зная, что суровый товарищ ему не подыграет и «аминя» не последует, вошел в комнату. – Можно навестить схимника-отшельника?
Гецевич сидел за столом. Перед ним лежали раскрытые брошюрки и листы бумаги. Теоретик, видимо, сочинял какую-то новую статью. В печке у отшельника уютно потрескивали дрова. Саломеев знал, что Гецевич никогда не садится за работу, не затопив прежде печку: а ну как нагрянет полиция! – тотчас все бумаги и брошюры полетят в огонь!
– Лев, у меня к тебе вот какое дело, – посерьезнел Саломеев. – Товарищи из комитета требуют от нас более активных действий. Царизм увяз в войне. Пока еще коготком. Наша задача помочь всей птичке пропасть. Поражение царизма в войне – это наша победа.
– Очевидно, Россия эту войну не выиграет, – отозвался Гецевич.
– Нам мало, чтобы просто не выиграла, – завелся Саломеев. – Нам нужно насколько возможно более сокрушительное поражение государства угнетателей. Мы заинтересованы, чтобы война длилась как можно дольше и людские потери были как можно большие. Тогда в стране окажется больше недовольных бездарною государственною политикой. А следовательно, больше народа будет поддерживать тех, кто выступает и против этой политики, и самого государства, то есть нас. Нам повезло: Япония оказалась совсем не тем, чем ее представляли прежде. Вместо маленькой победоносной войны царизм ждет серьезное поражение, – довольно говорил он. – Царскому войску приходится несладко, японцы – наши союзники! – бьют его и в хвост и в гриву. И было бы прекрасно, если бы они дошли хоть до Урала. Поэтому наша текущая задача – по возможности поддержать этих нежданных союзников.
Гецевич пристально, строго, сощурив глаза, глядел на оратора.
– Послушай, – проговорил он, – давно собирался спросить: ладно, мы народ без чувства земли, нам все равно, где жить в подлунной, и эта страна для нас – лишь часть суши, где можно ставить какие угодно опыты, хоть известью все засыпать; но для тебя-то это, как вы говорите… отечество! как же ты так безжалостно относишься к земле, где покоятся десятки колен твоих предков? Ты утверждаешь: чем больше набьют ваших солдат на войне, тем сильнее аукнется выгодное для нас недовольство в народных массах! Нравственно ли это?