Тверской гость
Шрифт:
Никитин понял его вспыльчивость. Нехорошо о нечисти говорить. А в глазах даже самых отчаянных "жадных" од читал суеверный страх перед индусскими факирами, да и сам испытывал неприятный озноб, когда смотрел на их дела.
Ну, ладно там, взобраться на шест, ничем не укрепленный, у всех на глазах просто поставленный на гладкий пол, ладно, броситься голой грудью на ножи, воткнутые торчмя в землю. Но взять да и оторваться от пола, повиснуть в воздухе, - тут отдавало чертовщиной. Никогда бы не поверил он россказням, если
Правда, дело происходило вечером, при свете костров, под жуткую музыку и завывания индийских скоморохов, но факир, стоявший со скрещенными руками, и впрямь медленно поднялся на вершок от земли, повисел и так же медленно опустился.
После такого в любую чертовщину поверишь!
Да, все, все невероятно в этой стране. И погода, и зверьки - белки, мангусты, бегающие по городу, как по лесу, и ползучие гады с красивой кожей, которых индусы не убивают, а обходят, и леса, и нравы людей.
И если даже не добудет он камней и золота, разве малая награда узнать сказочную страну, рассказать о ней правду на родине? Немалая! Нет, недаром ты, Афанасий, пришел сюда!
– Ну, скоро дожди кончатся, - сказал Мухаммед.
– Я должен сначала поехать в Калапору, к Махмуду Гарану. А ты что надумал?
– Пойду в Бидар. Надо коня продавать. Без денег скоро останусь.
Мухаммед огладил бороду:
– Я долго думал над твоими рассказами о Руси. Скажи, сколько времени добираться до вас?
– Как идти, - ответил Никитин.
– Если хорошо снарядиться, то за год дойдешь. Войны бы чьей-нибудь по дороге не случилось. А то опасно...
– Год? Это не так много. А мусульман у вас не трогают?
– У нас любому купцу из чужих земель привольно. А индийского как дорогого гостя встретят. Народ у нас любознатец большой и, не знаю уж почему, особо к Индии сердцем лежит.
– Слушай, Юсуф. Я расскажу о тебе Махмуду Гавану. Это мудрый человек. Может быть, мы пошлем караван на Русь. Ты бы взялся вести его?
– Доброе дело, - отозвался Афанасий.
– Возьмусь.
– Хорошо. Хасан проводит тебя до Бидара, покажет мой дом. Можешь жить у меня. Жди моего возвращения в городе. Я привезу ответ Махмуда Гавана.
– Подожду... Послушай, кстати, ходжа. Продай мне Хасана.
– Хасана? Возьми его в подарок от меня.
– Ну, как же...
– Нет, денег я не возьму. Эго недорогой подарок, Юсуф. Ты отблагодаришь меня, показав дорогу к вам.
Дожди вскоре прекратились. Однажды утром, еще из каморы, где спал, Афанасий услышал пение птиц. Они пели и раньше, когда проглядывало солнце, но нынче в их пении было что-то заставившее его сразу подняться.
Он вышел на улицу. Еще вчера темное, голое, персиковое деревце у ограды сегодня зазеленело. Бледная, нежная листва как бы светилась. На его глазах лопнул, приотворился бутон розового куста, затеплился живым огнем, и повеяло тонким, чуть различимым ароматом.
Неприятный,
Громко, взволнованно заржал конь.
В этот день мимо подворья прополз длинный обоз: запряженные серыми большерогими быками телеги, рослые черные погонщики с копьями и луками, с устрашающе разрисованными лицами, галдящие на телегах детишки, перекликающиеся на ходу женки в белых и синих покрывалах, в венках.
– А! Биринджары пришли, - сказал Мухаммед.
– Значит, пора... Вот тебе и караван кстати.
– Что за биринджары?
– Кочевое племя. Они бродят по всей Индии, перевозят товары раджей и ханов. Эти, наверное, повезут в Бидар подать, собранную Асат-ханом. Пристань к ним. Я узнаю, когда они отправятся.
Биринджары отправились через день. Несколько купцов, а с ними и Никитин, пристроились к кочевникам. Побрел следом кое-кто из "жадных", среди них гератец Мустафа.
Покидая Джунар, Афанасий пожалел только об одном: ему не удалось проститься с Музаффаром. Туркмен, как нарочно, в эти дни не показывался.
"Ну, ничего! Бог даст, встретимся!" - подумал Афанасий, минуя последний домик-хижину на окраине Джунара.
Край был людный. Вдоль всей Бхимы, чьи мутные волны, рассекая Гхаты, выбегали на плодородную равнину, тянулись рисовые поля, торчали островерхие, на высоких столбах хижины, виднелись сквозь пышные заросли каменные громады храмов.
На полях, по колено в воде, двигались согнутые фигуры мужчин и женщин. Ранними утрами близ зарослей на полях с треском поднимались длиннохвостые золотисто-алые фазаны.
Никитина умиляли кулички, бродившие на отмелях, словно где-нибудь на Тверце. Джунгли, буйные после дождей, пели брачные песни.
Яркие попугаи разноголосо кричали над самыми головами. Квохтали цесарки. Слышались по ночам яростные трубы диких слонов, львиный рык катился над испуганной землей, вселяя в души первобытный страх.
Возле деревень, на помостах, сооруженных меж двух пальм, или на столбах сидели караульщики: смотрели, не мчатся ли обезумевшие от запахов буйных трав, цветущего бамбука и прелой земли стада слонов или буйволов.
Черные заскорузлые пятки сторожей равнодушно болтались над проходившим караваном.
Народ был разный - и мусульмане и индусы. Крестьяне одинаково гнули спины, одинаково надрывались в труде, были почти одинаково бедны, но деревни их держались замкнуто, враждебно друг другу. В еде приходилось довольствоваться чем бог пошлет. У индусов - одни лепешки, так как мяса и молока они не потребляли, считали животную пищу греховной. Мусульмане мясо есть могли, но скота у них было мало, продавали они его нехотя и просили за лядащего барана, как за корову.