Творения
Шрифт:
Но вот простота моя! Пускаюсь любомудрствовать, оставив и сетование о сыне, и рассудок мой нашел себе для этого время, хотя доныне боялся и подумать о чем–либо ином, кроме Феодуловой смерти. Ибо вот непрестанно передо мною призрак, так и иначе в разных видах смерти представляющий мне умерщвление сына; вижу, думается, как он от удара, где был, упал вдруг и мечется по земле; слышу, кажется, болезненный его голос и в уме только представляю все это, что лучше было бы видеть собственными глазами своими.
Увы, жалкое чадо мое, хотя жив еще ты, хотя умер! Какое горькое рабство, если избежал ты смерти! Какое и гроба тебе не давшее погребение, если поразил тебя варварский меч! Что буду оплакивать в твоем рабстве? О чем буду проливать слезы в твоей смерти?
Если ты жив еще и в рабстве (но никакая
А если умер ты, сын, то где и когда тело твое подверглось закланию, откуда излился поток твоей крови? Как трепетал ты, обливаясь с перстью смешанною кровью, и бедные ноги твои на позор видящим бились в предсмертных содроганиях? Как умолял ты убивающего варвара, жалобными телодвижениями думая смягчить его жестокость? Человеческое слово, трогательными звуками изображая прошение, преклоняет на жалость и раздраженную душу, но вы оба не понимали языка друг друга. Где было место твоего падения? Какие звери растерзали члены твои? Какие птицы напитались твоею плотию? Какое из светил при восхождении своем увидело сокровенности чрева твоего, явственно узрело излившиеся внутренности? Что преодолело твердые звериные зубы, или оказалось в остатке по их пресыщении, или стало недоступным их силе, то лежит теперь на солнце под открытым небом и по причине необитаемости места не удостоилось честного погребения.
Если бы кто принес и отдал мне это или привел и поставил меня у этих останков, то, конечно, имел бы я хотя малое утешение в горе, как с живым и чувствующим стал бы беседовать с оставшимися членами, хотя кость или часть плоти и волос была бы пред глазами у меня. Кого не вдруг поражает бедствие, те и в самом несчастии находят много утешения и подлинно вкушают последнюю отраду, когда долго ходят за больными родственниками, много времени насыщаются их лицезрением, сидят при них, когда борются они со смертью, слышат последние слова умирающих, провожают, когда выносят умерших, и смотрят, как кладут последнюю печать на могиле. Все это много немалого утешения доставляет плачущему: проводы, погребение, сострадательность друзей облегчают печаль. А я чем подобным утешу себя в горе? И рода смерти его не знаю, не имею и представления о мертвом, которое бы отпечатлелось в воображении при его кончине. Чьи черты не преданы памяти зрением, тот представляется нам в образах непостоянных и неопределенных, которые, так и иначе отпечатлеваясь в мысли, мучат ее, обманывая превращениями сих мысленных отпечатлений.
Какая неизвестность бедствия! Какая неопределенность горя! Не знаю, что и оплакивать, неизвестно мне, о чем и сетовать. Проливать ли слезы о мертвом или о живом, о заключенном в узы или об умерщвленном? О потерпевшем горькое рабство или о подвергшемся болезням смертным? Пленник должен ожидать себе всякого оскорбления; когда бы и не думал, подвергается он наказаниям, воля господина властна сделать о нем всякий приговор.
Доныне все со мною разделял ты, сын, а плен теперь испытал один. Со мною разделял ты дальнее путешествие, бедствовал на чужой стороне, терпел злострадания в пустыне, во всем, что ни предпринимал, подражая Исааку в послушании его отцу. Почему же теперь разлучило тебя со мною последнее бедствие и один ты исчерпываешь горести плена? Для чего оказано мне это человеколюбие и избежал я смерти, не изведав острия меча? Почему и меня разящая рука не присовокупила к прочим мертвецам, но пощажен я для испытания больших бед, по зависти лишен скорого избавления от
«Но поелику вижу, — продолжал я, — что состраждете вы мне и те же питаете чувствования, какие имею и сам я, страждущий, чему доказательством служат и напряженное ваше внимание и частые воздыхания, то расскажу вам о себе подробно, не распространяясь в словах: имеете ли только досуг выслушать меня и не призывает ли вас какая необходимость к удовлетворению собственным своим потребностям? Ибо тяжел бывает рассказ для души развлеченной, когда есть у ней помысел о чем–либо озабочивающем более, нежели то, что слушает».
Но в лице и в голосе дав заметить, что вопрос этот им неприятен, сказали они: «Какое же препровождение времени может быть предпочтено сему: уврачевать скорбное сердце и избавить от печали болезнующую душу? Как облако перестает быть темным, источив из себя дождевые капли, и постепенно теряет свою мрачность очищаясь от водяного тумана, так и душа облегчает свою горесть описывая свои бедствия и рассказом о причинах печали истощая в себе неприятное ощущение. Горесть, пока о ней молчишь, обыкновенно мучит, как и мокрота в воспаленной ране, в которой гной непрестанно требует себе выхода и не имеет пути, чтобы выйти вон и очистить нарыв». Поэтому признали они справедливым, чтобы я рассказывал. И сим–то начинаю мою повесть.
«Два родилось у меня сына, друзья: тот, которого, сидя здесь, оплакиваю, и другой, оставшийся при матери. По рождении их оставил я сожительство с супругою, рассудив, что и двоих достаточно—для продолжения ли то рода, для услуг ли под старость. Для всякого же разумного существа признал я приличным не до пресыщения предаваться удовольствиям и дозволением закона не злоупотреблять в оскорбление природы, но, как можно скорее, полагать себе в этом предел, как скоро услужил кто намерению Сотворшего, который установил брак для размножения рода, а не для удовлетворения страсти. Иначе же, когда впоследствии силы увянут, пожелания угаснут, сама собою наступит старческая тишина, преуспеяние в целомудрии припишется уже не ревности произволения, а необходимости возраста. Ибо не изведавший брани никогда не воздвигнет себе победного памятника, и по окончании борьбы ни один борец не может хвалиться победою и тем, что он не пал, когда некому было уже с ним бороться. Но честь подвижнику, когда во цвете лет в жару вожделения, в пылу страстей рассудок его одерживает верх над пожеланиями, сильное влечение к супружескому сожитию, хотя оно и законно, подавляет в себе, свидетельствуя тем, что полномочную власть имеет он над собою.
Но меня влекло какое–то сильное желание к сим местам, в которых теперь потерпел я утрату, весь окрылен был я помыслом о безмолвии: кроме этого не мог ни о чем ином думать, ни на что и посмотреть. Ибо, когда любовь к чему–нибудь овладеет душою, тогда с великою силою отвлекает ее от всего, даже весьма достойного ее внимания, уносит же к тому, что возлюбила, так что не смотрит она на труд и утомление, не принимает во внимание и оскорблений, всем усердно служит, добровольно отдаваясь в полную власть пожеланию, и с приятностью несет на себе иго подчинения, по самопроизвольной и охотно принятой необходимости.
Сия–то любовь предписывала мне идти в путь, и не мог я противоречить повелевавшей так самоуправно — беру детей (а они были еще очень малы), привожу к матери и одного отдаю ей, а другого удерживаю при себе; сказываю ей, на что я решился, и строго подтверждаю, что не переменю намерения. Она же, и прежде не приучившись противоречить, и тогда по лицу моему увидя, что не послушаю просьбы, но и принуждения не вынося, и слез не удерживая, соглашается на мое путешествие, уступив больше необходимости, нежели самым делом одобрив мое произволение. Ибо, видя, что решение мое непременно, и, представляя себе скорбь разлуки, не позаботилась о своей печали, но поставила для себя целию угодное мне и пожелала уступить победу в том, в чем не могла одержать победы, если бы и хотела.