Твой пока дышу
Шрифт:
– И помедленнее…
Наклоняюсь, а что делать? Руками в колени упёрлась, чувствую себя на приёме у гинеколога-извращенца, а этот гад причмокивает ещё, зад мой оглаживает.
– Странная херня, Линда, – выдыхает огонь, распаляя ещё сильнее, но подвох чую за версту, инстинктивно зажимаясь, – нет никого. А ведь я был на сто процентов уверен! Думай как клещ, стань клещом… я бы выбрал именно это место.
– Козлина…
Предпринимаю попытку распрямиться, но он кладёт ладонь на спину, вдавливая с весьма ощутимой силой, и я замираю в прежней позе.
Конечно,
– Ненавижу тебя, ведьма ты сладкая, – утверждение, сомнений в котором нет никаких, на столько искренне он сокрушается. – За обман, за предательство, за всё остальное… ух-х… перечислял бы до бесконечности, пока ты мне на кулак смазкой капаешь, – носом в ягодицу упирается, тянет жутким голосом, загробным, охриплым: – Ненавижу-у-у… – прикусывает, отстраняется, посмеивается: – Но до чего ж писюха красивая… вот, блядь, прям красивая. Эстетический, мать его, оргазм!
– Насмотрелся? – огрызаюсь нервно.
– Пожалуй, – бросает небрежно и встаёт, продолжая давить на спину. – Заебался слюнями давиться.
Вторая рука стискивает бедро. Секунды не проходит, и он резко входит в меня, выбивая искры из глаз, почву из-под ног, с реальностью связь, с внешним миром, с разумом, с самой собой. Руки с колен соскальзывают, выгибаюсь ещё сильнее, максимально открыта, всего его принимаю. Как не заорала в экстазе только не ясно…
Медленно выходит. С неохотой как будто, полностью, оставляя меня ни с чем, с пустотой внутри, с паникой в душе. Ноги подкашиваются… чувствует, фиксирует в пространстве второй рукой и вдалбливает с новой силой. Грубо, жёстко, всю свою ненависть вкладывая, всю злость, всё раздражение. Как игрушечную на себя насаживает, до упора, до хлопка тел. И замирает, пульсирует внутри, разрывается сам, разрывая меня. На эмоции раскладывая, чтобы каждую отдельно ощутить, чтобы контрастом мозги вынесло к хренам.
Только дышать начинаю, он проделывает всё по новой. Ещё импульсивнее, ещё резче, всё сильнее стискивая руками мои бёдра, впиваясь пальцами в плоть. Подчиняет. Наказывает, странным образом поощряя. Униженной себя не чувствую, раскаянием прожигает. Так хорошо моему телу и так погано на душе… Как будто грудь кислотой облили, выпить заставили, выдуть одним махом, залпом. Весь запас химикатов. До дна.
– Хорошо тебе, маленькая? – шипит злобно, приостанавливая пытку. – Хорошо?
– Нет… – всхлипываю неожиданно, головой отрицательно мотаю, ногтями в колени свои врезаюсь. – Да, но нет…
– Вот и мне, – выдыхает обречённо.
Разжимает тиски рук, выходит из меня, перехватывает под живот, помогая принять вертикальное положение, разворачивает к себе лицом и подхватывает под попу, поднимая. Входит осторожно, зажмуривается, столько внутренней боли мимикой транслирует, что наизнанку выворачивает.
– Не люблю тебя так… Кого угодно, только не тебя, – лбом своим в мой упёрся, ноздрями языки пламени выдувает и шепчет, накал весь свой внутренний выдавая мне в лицо: – Что я тебе сделал, что ты так поступила, м? Почему не пришла со своей задумкой дикой, почему не выложила как на духу? Знаю ведь как
– Ты не хотел, ты… – срывается голос, мутнеет перед глазами, вина буром сквозь тело прёт, перемалывая внутренние органы в фарш. – И я… не планировала, Паш, не замышляла, в моменте, с безнадёги какой-то, на эмоциях… не смогла признаться потом, испугалась, до сих пор боюсь… ты же говорил, не один раз, много, постоянно, всем!
– Дура ты, Линда… дура беспросветная… я говорил, но совсем не то, что ты услышала… говорил только, что от случайной не хочу. Когда ты вдруг случайной стала? М? Когда, объясни мне?.. Не вместе, но и не чужие ведь. Блядь, не чужие же были!
– Пашка… – стискиваю его бёдра, шею обвиваю, лицо зацеловываю, рыдаю, остановиться не могу. – Прости меня, прости, Паш…
Такие вихри по телу гуляют, такими водоворотами закручивает, что дурно делается. Шатает, штормит… что я наделала?! Что натворила… ребёнка собственного без отца оставила, в него всю обойму своих страхов безжалостно разрядила, себе жизнь испоганила! Хоть бы и не было семьи, хоть и не мой, её же, её! Безраздельно, безвозвратно, полностью!
– Хотел, не хотел, похер уже, неважно. Она есть, она существует, она – часть меня. И она никогда не назовёт папой чужого мужика, уяснила? – тихо, хрипло, зло.
– Да, Паш, да! Прости, прости, прости… – тарабаню задушено, своими губами его ищу, но он увиливает, отворачиваясь. – Паша…
– Ты воровка, Линда. Подлая воровка. Ты два года у меня украла.
– Паша…
– Замолчи.
Доходит до стены, прислоняет меня к ней спиной и продолжает начатое.
Беззвучно.
Ни слова, ни стона. Как я с ним… Давит эта тишина, прерываемая лишь надрывным дыханием, хочу, чтобы бормотал свои глупости, пошлости свои, обезличенные пусть, обобщённые, как с остальными, как с одной из череды прочих, только не молча.
– Паш…
– Замолчи.
Грудь болью тупой опоясывает, давит, давит, сминая внутренности, а низ живота истомой заволакивает, сладкой, вязкой, тягучей, хмельной. Ад на рай, страдание на наслаждение, рядом, но не вместе, во мне, но в своём мире.
Хочу, чтобы целовал. Губами своими его коснуться, разряд пропустить по телу, электрокардиостимулятор свой подключить, исправить неровный сердечный ритм, наладить работу, разогнать кровь, прогнать этот холод пронизывающий, сковывающий. Но он упёрся лбом в стену, собой придавил, могу лишь цепляться за него руками, плечо зацеловывать, слезами заливать.
Даже смотреть на меня не хочет. Ласкать не хочет. Мою нежность принимать. Мои оправдания слушать. Просто завершает начатое.
– Презик не захватил, – прерывает поток уничижающих дум ядовитой фразой.
Сползаю по стенке, рот стискиваю руками, сдерживая рвущиеся крики отчаяния, а он натягивает трусы вместе со штанами и выходит.
Просто выходит, мягко прикрыв за собой дверь.
Оставив один на один со своим желанием.
Оставив один на один со своими внутренними тварями.