Твой последний шазам
Шрифт:
С Амелиным всё было по-другому. Вначале я остерегалась его и злилась, что этот странный, асоциальный тип с суицидальными наклонностями нагло навязался ко мне в друзья и прилип, как банный лист. Что он чересчур прямолинеен и, вместе с тем, совершенно непонятен. Что шутки его двусмысленны, выходки эксцентричны, эмоции болезненны, а разговоры затягивали и морочили, как шаманский дурман.
Однако проснувшись в один прекрасный день, я вдруг обнаружила, что сама прилипла к нему настолько, что уже ничего не могу с этим поделать. Не вырвать, не заглушить. Словно
— Бабушка оставила мне и дом, и квартиру, — неожиданно сказал он. — А Миле совсем ничего.
— И что это значит? Она же не может нигде не жить, — удивилась я.
— Мила прописана в московской квартире, но своего у неё ничего нет. Бабушка, наверное, знала, что делала, но я теперь не понимаю, как мне с этим быть. Она же всё-таки моя мать.
— А чего тут непонятного? — я насторожилась. — Тут и думать нечего. Отдай ей дом. Ты же в Москве собираешься жить, а не в деревне.
— Квартиру я не люблю. Там водятся тараканы и мои демоны. А с этим домом у меня всё самое хорошее связано. Детское. Жалко его. Она ведь продаст. Даже коврик гобеленовый, даже ангелочков, даже кассеты жалко. Яблони тоже и беседку. А теперь после того, как ты осталась тут со мной, расстаться со всем этим будет в сто раз труднее.
— Квартиру ты можешь поменять — это не проблема. И вообще, почему ты ей должен что-то отдавать?
— Потому что, — он посмотрел на меня так, словно я должна была сама понимать.
Но я не понимала. Мила ничего хорошего ему не сделала. Она была виновата во всём самом плохом, что с ним случилось.
— Если бы не она, мы бы с тобой никогда не встретились, — он широким жестом закинул руку мне на плечи. — Ты вообще собираешься купаться или нет?
И тут я заметила, что пространство вокруг нас заметно расчистилось. Люди теснились где-то поодаль, а мы будто сидели в центре заколдованного круга, переступать черту которого было опасно. И если на нас не смотрел весь пляж, то только потому, что Лёха слишком громко играл в карты и основная часть публики была его.
— Кажется, они тебя узнали, — сказала я.
— Ну, слава богу, — Амелин рассмеялся. — А то я уже расстраиваться начал, что никому не интересен.
— Они привыкнут, я поначалу на твои шрамы тоже не могла смотреть без содрогания, а сейчас и не замечаю вовсе. Будем приходить сюда каждый день и всё наладится. Они увидят, что ты ни на кого не бросаешься, что ты не псих, и все дурацкие разговоры прекратятся.
— Тоня, — его взгляд из-под чёлки был полон саркастичного укора. — Я всё время пытаюсь тебе сказать, что мне нет дела до разговоров, как ты не понимаешь? Я пришел сюда только ради тебя, потому что тебе есть до этого дело.
— Не правда. Я просто хочу, чтобы у тебя было всё хорошо. Чтобы ты стал нормальным и…
Он так громко расхохотался, что мне пришлось замолчать.
— Нормальным? Вот ты и прокололась, глупенькая, — ткнул пальцем под рёбра.
— Я не то
— То, то. Ты всегда говоришь, что думаешь.
— Люди, когда чего-то не знают, сочиняют лишнее и ненужное. Как тогда с Кристиной. Так они пытаются восполнить нехватку информации, — попробовала объяснить я, но он ещё больше развеселился.
— Теперь, когда они увидели меня без одежды у них появилось много новой, дополнительной информации, — он выставил перед собой обе исполосованных шрамами руки и оглядел, словно впервые увидел. — А хочешь, я подойду к ним и попрошу закурить?
— Ты не куришь.
— Тогда спрошу сколько времени. Буду улыбаться и подмигивать, чтобы они поняли, какой я дружелюбный.
Я представила себе эту картину и не удержалась от смеха.
— Вот этого, пожалуйста, не нужно. Твоё дружелюбие страшнее агрессии.
Он потянулся, зачерпнул воду и брызнул ею в меня, я брызнула в ответ, и мы, совсем позабыв о недобрых наблюдателях, какое-то время так обливались, пока Амелин не схватил меня за ногу и не затащил в воду.
На берег вернулись минут через двадцать усталые и обессиленные.
Только вылезли, упали лицом вниз и замерли, прислушиваясь к приятному напряжению в мышцах и лёгким прикосновением ветра, как над нами вдруг раздался резкий басовитый голос:
— Слышь, парень, тебе было сказано не высовываться. Или ты тупоголовый совсем?
Мы с Костиком перевернулись.
Над нами, широко расставив ноги, навис массивный, животастый мужик.
Всё его тело, даже живот, покрывали густые чёрные волосы, только голова была совершенно лысая.
Амелин, придуриваясь, захлопал глазами:
— Мы знакомы?
— Не твоё собачье дело, — мужик наклонился, уперев руки в колени, отчего живот желеобразно заколыхался. — Давайте, проваливайте отсюда.
— Где хотим, там и сидим, — сказала я. — Это не ваше место.
— Я вас предупредил, — рявкнул он.
— Угрозы несовершеннолетним — это статья, между прочим, — не моргнув и глазом, соврала я. — Мы сейчас вызовем полицию и…
Но договорить Амелин мне не дал. Крепко сжал запястье, а зате, со странной, психопатичной улыбкой негромко, но отчётливо проговорил:
— Пермирум мемини моментум
Ститиссе михи те секури
Вит визум либрикум, ретентум,
Вит гениум декорис пури.
Мужик яростно схватил его за плечо.
— Что это? Что ты сказал?
С тем же блаженно-безумным выражением на лице Костик мягко, словно желая придержать, прикрыл его руку ладонью.
— Это заклинание.
— Какое такое заклинание? — мужик отшатнулся.
— Небольшое мимолётное проклятье, — голос Амелина звучал спокойно и серьёзно, однако в чернильной темноте глаз я без труда узнала затаённую насмешку. Он не был напуган или смущён, а притворная покорность давалась ему особенно хорошо.
— Тому, кто владеет магией, не нужны доспехи или клинки. Оружие всегда можно отнять, а прокачанный маг способен колдовать, как угодно, моё любимое заклятие, кстати, «паралич».