Твоя заря
Шрифт:
Может, нам обоим было бы тогда веселее?
Дударевич вдруг нахмурился.
– Болтаешь, Томка, всякую чепуху, даже слушать неловко, а мне почему-то вспомнился тот день, когда мы, еще молодожены, впервые посетили с тобой Хиросиму. Не лишне и тебе перенестись мыслью туда... Вот мы стоим, влюбленные, и молча глядим на ступеньки банка "Сумимото", где отпечатался силуэт человека, того случайного пешехода, настигнутого взрывом... Был он, может, выдающейся личностью с могучим интеллектом и в какой-то атомный миг испарился, превратился в мираж, в ничто.
Оставил нам лишь свой негатив - homo sapiens на гранитном папирусе века... И ты хочешь, чтобы я после этого предавался
– А вы знаете, что в Хиросиме в тот день,- погрустневшим голосом сказал Заболотный,- кроме японцев, гибли и американские военнопленные, которые находились там в лагере,- белые, негры... Однако даже там, на краю жизни, где, казалось, кончается и сам род человеческий, так бессмысленно и кошмарно уничтожая себя, даже там природа человеческая, о которой только что говорила Тамара, проявляла себя с лучшей стороны... Люди, погибая, поддерживали друг друга, это ведь факт. Полуживые, обгоревшие, спасали других, таких же несчастных, оказывали помощь старикам, вытаскивали из кипящей реки детой, обезумевших от боли и ужаса,- и все это, в конце концов, разве не говорит в пользу человека?
– Вот-вот, именно это и имела я в виду,- горячо отозвалась Тамара.
– Человеческая солидарность - это вообще самая большая ценность, какую вынесли из войны,- задумчиво произнес Заболотный и, отвернувшись, устремил свой взгляд в степь.
Трасса - через детство! Через тихие, почти неподвижные рассветные годы этот полет, свист, безудержный поток степной перегруженной трассы...
Не раз и ему со своими однополчанами приходилось в этом степном небе летать, и до сих пор не забыто, как провожают их, внешне вроде бы беззаботных, в полет, провожают друзья-механики, оружейники, мотористы да еще девчата из столовой летпого состава... "Не опаздывайте же, ребята, на ужин!" С наигранной веселостью говорилось это, с глубоко затаенной тревогой и верой в летчицкое счастье, потому что девчата, напутствуя вас, кажется, и впрямь верили, что своим словом завораживают от беды, отводят от улетающих самое страшное,- безусловно, они верили в магическую силу своих пожеланий... Однако часто выходило так, что магия напутственных слов не срабатывала, и к ужину - среди мрачных, сердитых и усталых - кого-то из ребят не будет, чья-то ложка так и останется лежать нетронутой, и только тяжкие мысли о невернувшемся еще долго будут объединять вас, живых, уцелевших.
Ох уж эти "ночи-максимум" (ночи с максимальным числом боевых вылетов)...
Заболотный порой и теперь удивляется, что он есть, просто есть, существует и мчится теперь по этой бескрайней степи, случайно уцелев после всего, что было... Вернешься из полета, металл весь в пробоинах, а ты живой...
Не странно? Не чудо ли? Где-то в этих степях похоронен лучший друг Заболотного. Незаслуженное подозрение было брошено на этого славного парня, когда он не вернулся из полета, неким подлецом сказано было с торжествующим злорадством: "К врагу перелетел, но иначе..." А поскольку одному лишь Заболотному довелось видеть, что его друг в бою был сбит, только он единственный засвидетельствовал, как это случилось, то и ему было брошено: "А чем докажешь?" Возмущенный недоверием, Заболотный поклялся найти место гибели друга. После войны он побывал в этих степях и с помощью местных жителей разыскал то, что должен бил отыскать, и появилась в степи могила с пропеллером на скромной дощатой пирамидке. Честное имя друга было очищено от клеветы и оговора, и хоть было другу твоему уже все безразлично, мертвые из могил не поднимаются, тем не менее... Сколько раз приходилось пробиваться сквозь огненные заслоны, чтобы выйти к цели!
Переживать
– Почему, Заболотный, вы никогда не рассказываете про свою летчицкую жизнь? Ведь вы из тех, кого у нас называют то соколами, то рыцарями неба. Нам во время эвакуации смотреть было страшно на вражеские самолеты, а вы их сбивали.
– Он их щелкал, как орехи,- ироническим тоном заметил Дударевич.- Разве по нему не видно: по натуре он камикадзс, человек-торпеда.
Тамаре его шутка нс пришлась по душе, показалась бестактной.
– Не тебе иронизировать. Скажи спасибо, что недорослем был, когда другие и для тебя добывали победу... Тот, кому с пеленок было обеспечено спокойное амбасадное существование, лучше помолчал бы в таких случаях...
Вундеркиндом рос, под крылышком у папы-мамы, а чьято юность тем временем на фронтах сгорала...
– Каждому свое,- бросил от руля Дударевич.- Не всем же становиться героями.
– А я вовсе не герой,- нахмурился Заболотный.
– Я уже замечала,- Тамара снова обратилась к Заболотному,- что многие фронтовики весьма неохотно рассказывают о своих ратных подвигах. Уклоняетесь вы и от рассказов о своей верной Соне, о том, какую борьбу вы за нее выдержали... А я ведь знаю! Мне из достоверных источников известно, с каким достоинством отстояли вы свою любовь от натиска отдельных угрюмых чернильных душ, как сказал бы мой Дударевич. Знаем, знаем, какой натиск был на вас: "бери жену "с языком", "с хорошей анкетой", "зачем тебе оккупационная, она будет только тормозом при продвижении по службе..." Признаюсь теперь: мой Дударевич тоже долгое время не одобрял вашего выбора. Не так ли?
– посмотрела она на мужа.
– То уже в прошлом,- ответил Дударевич.- Сонясан убедила нас, что она достойна своего Заболотного. Ее чувство объяснимо, а вот почему вы, посторонние женщины, все от него в таком затяжном восторге, никак не пойму.
– Это же яснее ясного!
– воскликнула Тамара.- Мужчина, который в сложнейшей ситуации мог постоять за свою любовь, разве не достоин восторга? Заболотный в самом деле повел себя, как рыцарь неба, извините за комплимент... А как бы мой Дударевич поступил, если бы пришлось выбирать между мной и его постоянной любовницей по имени Карьера, это еще вопрос.
– Не мели чепухи,- рассердился Дударевич.
– Ишь, сердится,- усмехнулась Тамара.- Потому что правду говорю. А вам, Заболотный, может, интересно будет знать, как этот Дударевич сыграл когда-то на моей девичьей доверчивости... Вот вижу я себя совсем юной.
Увлекалась искусством эта девчонка, пусть немного экстравагантная, но все же способная, сам профессор говорил: подает надежды... Помнишь, Дударевич, какие статуэтки у меня выходили из камня? ""
– Еще бы! Наденет танкистский шлем, чтобы не оглохнуть, и, как дятел, с раннего утра долбит и долбит...
Только почему-то одни тройки хватала...
– Не в пятерках счастье. Конечно, бурный характер да еще эта влюбчивость, за которую ты и по сей день меня попрекаешь... Но ведь не это главное. Стремилась безошибочно найти себя, свое призвание, потому-то и оказалась через некоторое время в другом учебном заведении, загорелась новой мечтой - строить мосты... И разве это не могло стать реальностью? "Тамара-бридж" какой-нибудь и вашу гоголевскую речку мог бы украсить, перекинулся бы от берега к берегу, ажурный, серебристый... Могло, если бы не этот Дударевич! Не дал же доучиться. Решил, что ему, молодому перспективному дипломату, необходима женаукрашение!