Ты будешь счастлива, Оксана…

Стародубов Иван

– Спасибо, пацан! – говорит он.

После завтрака выполняются врачебные назначения. Таблетки выдаются во время еды, а после – уколы. Меня вызывают в процедурный кабинет. Там уже две молодые медсестры вовсю колют болючими уколами пациентов нашей палаты.

Раньше аминазин разбавляли половиной ампулы раствора новокаина, чтобы не так было больно. Тем более бюксы в то время были стеклянные, иглы туповатые. Многим больным приходящий в отделение хирург вырезал абсцессы на ягодицах, если не помогал парафин. Я стою со спущенными штанами больничной пижамы и семейными трусами, медсестра шлёпает по ягодице, вводит назначенную дозу. Кто-то даже подпрыгивает от боли.

Медсестра недовольно отпускает неприятную фразу, после чего уходит с металлической коробкой

бюксов, наполненных инъекциями, в наблюдательную палату – колоть привязанных, другая остаётся в процедурном кабинете.

Я захожу после укола в туалет и закуриваю. Голова кружится от укола, задница болит, невозможно сидеть в курилке. По возвращении в палату нарываюсь на ругань медички.

– Ну-ка, ложись, а то на вязках окажешься! После аминазина разве можно ходить? Упасть хочешь?!

Спорить бесполезно, и я со стоном медленно опускаюсь на шконку.

– Падлы поганые! Садисты проклятые! – ругаю я про себя и психиатров, и медсестёр. – Вас бы так поколоть! Сперва на себе испытайте.

Я не такой идиот, чтобы произносить это вслух. Рядом лежит наглухо завёрнутый Юра Двуглов. Все его ноги и тело покрыты ужасными ожогами от сигарет. Двуглавый тушил их сам о себя. Он глупо улыбается, потирая, как маленький, рука об руку.

Во второй палате лежит его родной брат, Вадик. Высокий, худой, как спичка, парень. Он не был таким слабоумным, как Юрка, как раз наоборот, весьма симпатичный и активный. Вадим охотно играл в шахматы, домино и шашки, хорошо соображал в игре. Иногда он зачумлялся, и его заводили в наблюдалку.

– Трахаться хочу! – орал привязанный Вадик.

– Фашисты, блин, фашисты! Вторая мировая! – вторил ему Юра.

Их обоих больше нет. Юрка помер в 1991-м году, в «знаменитой» Содышке. Вадим в 2002-м, причина его смерти мне неизвестна. Похоронены отдельно друг от друга.

Скоро обход, меня сегодня должны вывести из наблюдательной палаты. В нашем отделении самая большая наблюдалка во всей психушке – на двадцать пять шконок! Как-то раз я поступил, и все, кто находился в надзорке, были на вязках, некоторые замотаны и под широкий. Привязали за руки до кучи и меня. Через час прибежал Юдин, зав. Отделением, и велел одну руку мне развязать. Вечером отвязали и вторую. Так мне, лишь одному из всей палаты, несказанно повезло. Вот тогда мы и познакомились с Шурочкой (Александрой Ивановной), молодой и весёлой медсестрой. Однако Шурочка была звездой далеко не для всех. Во второй, инсулиновой палате стажировалась на инсулинотерапии другая молоденькая темноволосая Александра Ивановна, ныне старшая медсестра третьего отделения нашей ВОПБ №1. Изредка я на них обеих втихаря онанировал. Что ещё можно позволить себе в психушке?.. Вечерами, в курилке, вовсю гоняли кружку с чифирём завсегдатаи и блатные авторитеты нашего отделения. Это были мужики тридцати-пятидесяти лет, за плечами некоторых из них были тюремные сроки, так сказать, бывшие заключённые, кто-то побывал в знаменитой специализированной психбольнице строгого режима с интенсивным наблюдением Сычёвке, в Смоленской области. До сих пор эта психушка наделена дурной славой, выживать в её условиях очень трудно.

Были там покойный Саша Цыбанов, и Юра Баженов, тощий молодой мужик, похожий лицом на образ Иисуса Христа, только в отличие от него со злыми, колючими глазами, как у хищника. Баженов дважды умудрялся проносить с собой нож, потом внезапно доставал его и принимался шантажировать врачей нашего отделения. Надо отдать должное Юдину – заведующий в подобных случаях вёл себя очень смело и рискованно.

– Брось нож! – кричал Баженову заведующий отделением.

– Выписывай меня, у меня нет в этот раз принудки, – извивался с ножом в руке Юрий. – А то перережу себе горло! Мне терять нечего.

Вадим Михайлович соглашался на все условия этого больного, но едва тот бросал нож, чуть не попав во врача, как Юдин делал вероломный трюк. Буяна скручивали, и кроме основных вязок, заматывали под широкий бинт.

Но мне было на него плевать. Я жду обхода.

По коридору идёт

толстый мужичок среднего роста и охрипшим визжащим голосом выкрикивает по списку на свиданку фамилии больных. Этот белобрысый хряк мне ещё надолго запомнится. Бабушка придёт только к концу свиданки. Что она принесёт мне? Да ничего особенного… жареной картошки, небольшой кусок курицы или порезанные кусочки студня, купленные в кулинарии от кафе «Лакомка». Сама она уже давно его не готовит. Да и с продуктами питания теперь напряг – Горбачёв своей перестройкой начал гадить простому народу до одурения и разорения. Уже взвинтили цены на водку, краснуху если и выбросят, то километровые очереди, давки, ругань, драки… Штучные отделы и магазины, в которых продавали спиртное, открывались теперь с двух часов, а в выходные работали всего три часа. Мясо, колбасу и сало пока что можно было купить на рынке, но по дорогим ценам. На весь город работали всего несколько столовых и кафе. Постепенно начали исчезать с витрин магазинов разные сладости. Бабушке с матерью совершенно нечего было принести мне, кроме как поесть и покурить. Мать получала на своей работе всего восемьдесят пять рублей в месяц, бабушка – шестьдесят рублей пенсии. Отец перестал присылать алименты, когда мне исполнилось шестнадцать лет. На материн запрос из Кыргызстана ответили, что мой папаша выплачивает алименты второй семье. Это была наглая ложь. Но это я понял только спустя много лет. Я получал в то время пятьдесят рублей по второй группе инвалидности. Брата со второго класса определили в школу-интернат.

Наконец, меня вызывают на свиданку. Свидания с родственниками разрешены три раза в неделю и проходят в столовой. Столы все уже давно заняты, но бабушку, как старого человека, пропускают, освобождая ей место. Находят место и для меня. В отделении таких, как я, малолеток, почти нет, разве что призывники и хроник Вадим Орлов. С недавних пор стал поступать и Ромик Макаров, совсем ещё пацан, на три года моложе меня. Ромка был слабоумным, хулиганистым мальчишкой с генерализованными, мощнейшими приступами эпилепсии. Беднягу било до посинения целыми сериями припадков, затем он впадал в беспамятство, погружаясь в глубокий сон. Дружеские отношения у меня с ним обычно держались недолго, далее происходила вражда непонятно из-за чего…

К Роме тоже пришла на свиданку бабушка, немного помоложе моей.

Я с удовольствием уплетаю принесённую бабушкой картошку, похрустывая солёным огурцом и пластовой капустой. По столовой начинают ходить попрошайки, но дежурная медсестра грубо выталкивает их.

Меня выписывают из стационара, но через некоторое время я залетаю снова. Врачи и больные несколько удивлены, что я так часто попадаю. Всё, сульфозин мне обеспечен. Так и есть. Уже на следующий день меня вызывают в процедурный кабинет. На плите греется пузырёк с серой. Через несколько минут медсестра набирает масляную жидкость в шприц и делает мне в ягодицу укол. Примерно через шесть-восемь часов он начнёт действовать…

Ужасная боль не только в заднице, но и по всей ноге не даёт уснуть. Напрасно я на ночь просил у дежурной медички сотку аминазина. Та дала лишь то, что прописал молодой психиатр Коростылёв. А назначил он пятьдесят миллиграммов сонапакса, как и в прошлый раз. То есть в лечении ничего не изменил. Без конца хотелось пить и ссать. Мучаясь от невыносимой боли, сильно хромая, я выхожу из палаты, чтобы справить нужду и напиться из-под крана.

– Серу, что ли сделали? – спрашивают у меня в курилке, когда я, с трудом усевшись, достаю сигарету.

– Да, – отвечаю я, прикурив у мужика.

– Хреново… – сочувствуют мне.

В курилку входит раздражённый и агрессивный Серёга Рыбьев. Он жил со мной на одной улице, его сын ходил с моим братом в один детский сад, затем в одну школу.

Сергей был примерным семьянином, хорошо пел, аккомпанируя гитарой. «Башню» снесло в один момент. Сломя голову, молодой, красивый мужчина помчался в первопрестольную, не зная, зачем и почему. Жена вскоре от него отказалась, забрав сына с собой, а Серёга стал жить со своими родителями.